Нормальные люди - Салли Руни

Она часто пишет о доме неподалеку от Триеста, где живет сейчас с Джейми и Пегги. Рассказывает про их затеи, про свои впечатления, про чужие впечатления, как она их себе представляет, что она читает, о чем думает. Он рассказывает про города на их маршруте, иногда описывает в одном абзаце какое-то происшествие или сцену. Например, написал, как они вышли из метро на Шёнлайнштрассе и, к своему удивлению, обнаружили, что там темно, а ветки деревьев мотаются над головами, точно призрачные пальцы, из баров доносится гул, пахнет пиццей и выхлопными газами. Его завораживает возможность облечь опыт в слова – как бы законсервировать в банке, оставить при себе навсегда. Он однажды сказал Марианне, что пишет рассказы, теперь она постоянно просит их почитать. Если они не хуже твоих электронных писем, то они просто замечательные, написала она. Читать эти слова было приятно, но ответил он честно: они хуже моих электронных писем.

Они с Найлом и Элейн решили доехать поездом из Вены до Триеста и провести несколько дней на даче у Марианны, а потом вместе улететь в Дублин. Поговаривали, не съездить ли на день в Венецию. Вчера вечером они, захватив рюкзаки, влезли в поезд, и Коннелл послал Марианне сообщение: завтра днем будем, до тех пор на письмо ответить не успею. Чистых вещей у него почти не осталось. На нем серая футболка, черные джинсы и грязные белые кроссовки. В рюкзаке слегка запачканная одежда, одна чистая белая футболка, пустая бутылка для воды, чистые трусы, свернутая зарядка для телефона, паспорт, две упаковки парацетамола, зачитанный роман Джеймса Салтера и, для Марианны, – сборник стихотворений Франка О’Хары, который он отыскал в английском книжном магазине в Берлине. И серый блокнот в мягкой обложке.

Элейн расталкивает Найла, он поднимает голову, открывает глаза. Спрашивает, который час и где они, Элейн докладывает. После этого Найл переплетает пальцы и вытягивает руки перед собой. Тихо трещат суставы. Коннелл смотрит в окно на пробегающий пейзаж: пожелтевшая трава, оранжевый уклон черепичной крыши; окно мерцает, исчерченное солнечными лучами.

Кто получил университетские стипендии, объявили еще в апреле. Декан вышел на ступени Экзаменационного зала и зачитал список стипендиатов. Небо в тот день было особенно синее – до бредовости, будто леденец. Коннелл надел куртку, Хелен держала его под руку. Дошло до английской филологии, прозвучало четыре имени, в алфавитном порядке, его оказалось последним: Коннелл Уолдрон. Хелен кинулась ему на шею. На том все и кончилось – декан произнес его имя и двинулся дальше. Коннелл дождался, когда объявят стипендиатов по политологии, и, услышав имя Марианны, обернулся, ища ее глазами. Он слышал восторженные крики ее друзей, аплодисменты. Засунул руки в карманы. Когда прозвучало имя Марианны, он остро ощутил, что все это – реально, он действительно получил стипендию, они оба ее получили. Что было потом, он помнит плохо. Помнит, что позвонил Лоррейн и она просто молчала в трубку, опешив, а потом пробормотала: господи Исусе, ну надо же.

Подошли Найл и Элейн, поздравляли, хлопали по спине, называли его «задрюченным ботаником». Коннелл смеялся без всякого повода, только лишь потому, что волнение требовало выхода, а заплакать было нельзя. В тот вечер всех новых стипендиатов пригласили на официальный ужин в банкетном зале. Коннелл позаимствовал у однокурсника пиджак – сидел он не слишком здорово – и весь вечер неуклюже пытался поддерживать разговор со своим соседом по столу, преподавателем английской литературы. Ему хотелось быть с Хелен, с друзьями, а не с этими совершенно незнакомыми людьми, которые ничего про него не знают.

Стипендия открыла бездну новых возможностей. Жилье оплачено, учеба тоже, каждый день – бесплатный ужин. Именно поэтому он и смог провести половину лета в путешествии по Европе, тратя деньги с беспечностью богатого человека. Он объяснял это – вернее, пытался объяснить в письмах к Марианне. Для нее стипендия была способом поднять самооценку, счастливым подтверждением того, в чем сама она и так никогда не сомневалась: что она – человек выдающийся. Коннелл никогда не мог решить, верно ли то же самое в отношении его, не смог и поныне. Для него стипендия означала гигантскую перемену в материальном положении, словно огромный круизный лайнер вдруг явился неведомо откуда – и вдруг оказалось, что он, если захочет, сможет бесплатно учиться в аспирантуре, бесплатно жить в Дублине и до конца учебы не думать, чем платить за квартиру. Вдруг оказалось, что можно провести полдня в Вене, глядя на «Аллегорию живописи» Вермеера, снаружи жарко, но он, если захочет, может потом купить дешевый стакан холодного пива. Как будто бы то, что он всю жизнь считал раскрашенным задником сцены, внезапно обрело реальность: реальные иностранные города, знаменитые произведения искусства, подземные поезда, остатки Берлинской стены. Да, деньги – это та субстанция, которая придает миру реальность. И есть в этом нечто извращенное и сексуальное.

До Марианниной дачи они добрались к трем часам, в полуденный зной. В траве за воротами гудят насекомые, рыжий кот лежит на капоте машины на другой стороне улицы. Коннелл видит через калитку дом – точно такой, как на фотографии, которую она ему послала: каменный фасад, окна с белыми ставнями. Видит садовый стол, на котором забыты две чашки. Элейн звонит в звонок, и через несколько секунд кто-то появляется из-за угла дома. Это Пегги. Коннелл недавно пришел к выводу, что Пегги его не любит, и ловит себя на том, что все время ищет этому подтверждения. Он ее тоже не любит и никогда не любил, но ему на это наплевать. Она бежит к калитке, шлепая сандалиями по гравию. Солнце печет Коннеллу затылок – ощущение то же, как когда кто-то на тебя пялится. Она открывает калитку, впускает их, ухмыляется и говорит: чао, чао. На ней короткое джинсовое платье и огромные темные очки. Все они идут по гравию к дому, Найл несет два рюкзака – свой и Элейн. Пегги выуживает из кармана связку ключей, отпирает дверь.

Каменная арка ведет из прихожей к небольшой лестнице. Кухня – длинное помещение с терракотовой плиткой, белыми шкафами и столом у выхода в сад – залита солнцем. Марианна стоит снаружи, в садике, среди вишен, в руке – корзинка с выстиранным бельем. На ней белое платье с воротником-хомутиком, кожа выглядит загорелой. Она развешивала белье. В воздухе ни ветерка, белье – влажное на вид, неподвижное. Марианна кладет ладонь на дверную ручку и тут замечает их внутри. Кажется, все это происходит очень медленно, хотя на деле – на протяжении нескольких секунд. Она открывает дверь, ставит корзину на стол, и горло его сжимается от радости и боли. Платье у нее абсолютно свежее, и ему делается неудобно за свою неопрятность – он не брился со вчерашнего утра, с тех пор как они вышли из хостела, да и одежда сомнительной чистоты.

Привет, говорит Элейн.

Марианна улыбается и говорит: чао, как будто посмеиваясь над самой собой, целует в щеку Элейн, потом – Найла, спрашивает, как добрались, а Коннелл просто стоит, ошарашенный неясным чувством – не исключено, что это просто усталость, усталость, накопившаяся за несколько недель. Пахнет чистым бельем. Вблизи видно, что на руках у Марианны проступили веснушки, а плечи стали ярко-розовыми. И вот она оборачивается к нему, они обмениваются двойным поцелуем в щеку. Глядя ему в глаза, она говорит: ну, привет. Он видит настороженность в ее глазах, она как бы собирает сведения о его ощущениях, делает то, чему они учились очень долго, как учатся говорить на тайном языке. Он чувствует, что заливается краской под ее взглядом, но сам глаз не отводит. Он тоже может читать по ее лицу. И понимает, что она хочет ему что-то сказать.