Падение Элизабет Франкенштейн - Кирстен Уайт

В своем сознании я рисовала картины своего триумфального возвращения. Но теперь я просто неподвижно сидела и смотрела, как впереди вырастает дом. Я поняла наконец одну вещь: все мои усилия, все надежды, страхи и путешествия были направлены на то, чтобы всю жизнь оставаться в одном месте.

Солнце почти село, день клонился к вечеру. Возвращение домой и встреча с родной постелью не вызывали во мне ожидаемого энтузиазма. Жюстина радостно вздохнула и взяла меня за руку.

– Смотрите! Это Уильям! Он встречает нас на пристани!

Она замахала своему юному воспитаннику так оживленно, что лодка закачалась.

Я тоже улыбнулась и помахала. Судья Франкенштейн, по счастью, еще не вернулся из своей загадочной поездки; это снижало риск, что он захочет поговорить с Жюстиной и узнает о моем несогласованном отъезде. Не то чтобы он когда-нибудь разговаривал с Жюстиной – за два с лишним года, что она провела в доме, я не могла припомнить ни одного случая, – но все-таки на душе у меня полегчало. Я не хотела, чтобы Жюстина узнала, как я обманом увезла ее с собой, не получив на это позволения.

Итак, судья был в отъезде, а я точно знала, что меня не выставят на улицу, и потому перемещалась по дому с самоуверенностью законной хозяйки. Возможно, кто-то в моем положении, обретя наконец какое-то подобие стабильности после долгих месяцев тревоги, упал бы без сил в постель, проводил время за книгами или рисованием или попросту отдыхал. Но живопись давно стала для меня спектаклем, способом убедить Франкенштейнов, что я – ценное приобретение. Теперь убеждать было некого. Живопись не приносила мне удовольствия, и холсты оставались пустыми.

Я бродила из комнаты в комнату так, будто невидимый кукольник водил меня за ниточку. Знакомые вещи – кровать с пологом, оконные стекла в свинцовой окантовке, даже мои собственные картины – вызывали у меня странное беспокойство. Я двигалась, словно во сне, по иллюзии жизни, и мне казалось, что стоит мне быстро обернуться, и я узнаю правду об этом сне, увижу, как стена плавится, обнажая кости дома, которые стонут и рассыпаются под нашей тяжестью. Увижу призраки мадам Франкенштейн и ее давно почившего второго сына, которые наблюдают из могилы за тем, как я выполняю возложенные на меня обязанности. Увижу иссохшие трупы родителей – безжизненные оболочки людей, которых я никогда не знала.

Но сколько бы я ни бродила по комнатам, сколько бы раз ни оборачивалась, уверенная, что за мной кто-то наблюдает, вокруг не было ничего необычного.

Дом был прежний.

Домочадцы были прежние.

Виктор вернется домой, и между нами все будет по-прежнему.

Что же изменилось?

Под моим свежим критическим взглядом поместье как будто сжалось и подешевело. Теперь, когда я больше не боялась потерять эту гостиную, я видела, что обитая бархатом софа совершенно не вписывается в обстановку и слишком велика для этого помещения. Эту мебель создавали для комнаты побольше. Своей элегантностью она не улучшала общее впечатление, а подчеркивала тесноту гостиной, низкие потолки, громоздкость камина.

Так было везде. Бездушные картины, слишком большие для стен, на которых висят. Обеденный стол на двадцать персон, за которым в лучшие годы сидело четыре человека. Все эти тщеславные ухищрения служили одной цели: скрыть правду.

Дом умирал.

Теперь я это видела: пыль в углах. Облупившаяся, выцветшая краска. Провисшие двери, которые или не закрывались до конца, или закрывались так туго, что я боялась случайно оказаться запертой в комнате. Половина каминов была заколочена. Остальные или нагоняли невыносимую духоту, или с трудом справлялись с вездесущими сквозняками. Комнаты, которые могли бы посещать гости, были набиты аляповатой резной мебелью, позолотой и бархатом. Остальные комнаты или пустовали, или становились кладбищем сломанных, бесполезных вещей.

Единственной комнатой, в которой по-прежнему кипела жизнь, была детская. Я все больше времени проводила там в компании Жюстины, Эрнеста и Уильяма. И хотя все эти годы я, как могла, избегала младших Франкенштейнов, предпочитая отвечать за одного Виктора, я не могла не признать, что их общество мне… нравилось. Наверное, меня заразила пылкая любовь Жюстины, но Эрнест был в том возрасте, когда дети пытаются подражать речи взрослых, а Уильям, в свою очередь, пытался подражать Эрнесту, и они были такие смешные и наивные, и им так просто было угодить.

– На самом деле, – сказал Уильям как-то утром, глядя, как Эрнест собирается в школу, – я тоже скоро пойду в школу.

– «На самом деле» используется по-другому, – сказала я. – Ты ведь не поправляешь его, а просто сообщаешь факт.

Жюстина недовольно шикнула.

– Если вы еще раз его поправите, я вас выставлю! И, Уильям, ты еще не скоро пойдешь в школу. Еще несколько лет ты будешь только мой.

Уильям подарил ей слюнявый поцелуй. От одного этого зрелища мне захотелось вытереть щеку. Мы с Эрнестом обменялись понимающими взглядами, полными отвращения, и рассмеялись.

Виктор никогда не был таким даже в детстве. Братья были совершенной его противоположностью. Может быть, потому, что у них была Жюстина, а не я. Действительно ли я помогла Виктору или только сделала его еще необычнее? Безумие, свидетельницей которого я стала в Ингольштадте, вселило в меня сомнения.

И все же он сошел с ума в мое отсутствие, а не в моем присутствии.

Отбросив тревогу, я вызвалась проводить Эрнеста на причал, откуда его должны были увезти в школу. Я боролась с искушением отправиться в город с ним и проверить, нет ли для меня писем, но тогда я бы совсем потеряла покой. Прошло не так много времени. Нужно подождать.

Виктор обязательно напишет.

– Привезти тебе цветок? – спросил Эрнест, когда лодка отчалила.

– Нет! Привези мне уравнение. Самое красивое уравнение, какое сможешь найти!

Он захихикал, и я улыбнулась. Улыбка была искренней. Обрадовать этих мальчишек не стоило никакого труда. Они напомнили мне Анри, и настроение у меня снова испортилось. Я вернулась в дом и направилась в кухню, чтобы захватить для Уильяма какое-нибудь угощение. Еще немного, и я начну баловать их, как Жюстина. Я делала это, чтобы отвлечься от печальных мыслей, но это помогало.

Я остановилась в вестибюле, уставившись на огромную двустворчатую дверь, ведущую в столовую. На дереве красовалась выполненная больше века назад резьба – фамильный герб Франкенштейнов. Сколько раз я обводила пальцем эти линии, мечтая занять место на этом щите? Сколько раз представляла, как прикрываюсь этим щитом, обращаюсь за защитой к имени Франкенштейнов – имени, которое мне не принадлежало?

Кто-то забарабанил по входной двери, и я испуганно подпрыгнула. Мы никого не ждали. У нас редко бывали гости. Возможно, это письмо!

Служанка была в дальнем крыле дома. Шурша юбками, я кинулась к двери, почти готовая увидеть судью Франкенштейна, возмущенного тем, что его заставляют ждать на пороге собственного дома. Вместо этого я увидела Фредерика Клерваля, отца Анри.