Самые богатые люди Древнего мира - Геннадий Левицкий

— Проклятый лоскут, — молвила она, — и этой услуги ты не оказал мне!

Плюнув на диадему, она отшвырнула ее и подставила горло Бакхиду, чтобы он ее зарезал.

Береника взяла чашу с ядом, но ей пришлось поделиться им со своей матерью, которая была рядом и попросила ее об этом. Они испили вместе, но силы яда достало только на более слабую из них, а Беренику, выпившую меньше, чем было нужно, отрава никак не могла прикончить, и она мучилась до тех пор, пока Бакхид не придушил ее.

О незамужних сестрах царя рассказывают, что если одна из них выпила яд с громкой бранью и отчаянными проклятиями, то у Статиры не вырвалось ни одного злого или недостойного ее слова; напротив, она воздавала хвалу своему брату за то, что, сам находясь в смертельной опасности, он не забыл позаботиться, чтобы они умерли свободными и избегли бесчестия».

Вот с каким решительным и беспощадным царем довелось воевать Лукуллу.

После упомянутой выше победы Лукулл решил заняться благоустройством Азии. Под его властью оказалась огромнейшая территория: три римских провинции, и кроме того, фактически завоеванное Понтийское царство.

Лукулл нашел свои владения в плачевном состоянии, и дело даже не в том, что они подверглись агрессии со стороны Митридата. Провинции терпели «невероятные, несказанные бедствия» от самих же римлян. «Откупщики налогов и ростовщики грабили и закабаляли страну: частных лиц они принуждали продавать своих красивых сыновей и девушек-дочерей, а города — храмовые приношения, картины и кумиры. Всех должников ожидал один конец — рабство, но то, что им приходилось вытерпеть перед этим, было еще тяжелее: их держали в оковах, гноили в тюрьмах, пытали на „кобыле“ и заставляли стоять под открытым небом в жару на солнцепеке, а в мороз в грязи или на льду, так что после этого даже рабство казалось им облегчением» (Плутарх).

Виновником такого положения в Азии был не кто иной, как сам Лукулл. «Эта всеобщая задолженность, — сообщает древний автор, — была последствием того штрафа в двадцать тысяч талантов, который наложил на провинцию Сулла». Сбор штрафа, как мы помним, был поручен Лукуллу. Он получил требуемые Суллой деньги традиционным способом: долг заплатили откупщики, а затем собирали с населения сумму, естественно, гораздо большую. Таким бизнесом в Риме промышляло могущественное сословие всадников.

Жадность откупщиков поистине не имела границ. Что касается Азии, то «ростовщикам уже было выплачено вдвое больше, чем они ссудили, но при помощи процентов они довели долг до ста двадцати тысяч талантов».

Ситуацию необходимо было исправлять, иначе Рим мог лишиться своих азиатских владений. И поскольку Лукулл чувствовал себя хозяином Азии, то решил вопрос радикально. «Он начал с того, что запретил брать за ссуду более одного процента; далее, он ограничил общую сумму процентов размером самой ссуды; наконец, третье и самое важное его постановление предоставляло заимодавцу право лишь на четвертую часть доходов должника».

Закон хороший, облагодетельствованные общины почитали Лукулла как бога, а прочие провинции считали за счастье получить такого правителя. Однако Лукулл лишил колоссальных доходов влиятельный слой римлян; когда дело касается очень больших денег, никакая народная любовь не может служить защитой и спасением. Реакции пришлось ждать недолго — и это было началом конца могущественного Лукулла.

«Теперь эти ростовщики кричали в Риме, что Лукулл-де чинит им страшную несправедливость, и подкупами натравливали на него кое-кого из народных вожаков; эти дельцы пользовались большим влиянием и держали в руках многих государственных деятелей, которые были их должниками», — рассказывает Плутарх о появлении оппозиции Лукуллу.

У Лукулла, считавшего азиатские земли своей вотчиной, начинают по кускам вырывать территории: в 69 г. до н. э. сенат отнял у него провинцию Азию, потом Киликию, и, наконец, был прислан новый наместник в Вифинию и Понт.

В руках Лукулла осталась только армия — своенравная, капризная, довольно немногочисленная, но закаленная в боях. Пока и эту игрушку не отняли, Лукулл решил ею воспользоваться. Поводов для новых войн долго искать не пришлось. Митридат, разбитый и лишившийся армии, бежал ко двору своего родственника — армянского царя Тиграна. Оттуда и решил добыть Лукулл старого врага — для триумфа.

Армянский царь в те времена находился на вершине своего могущества. Страна его казалась необъятной по территории, народов проживало в ней великое множество. Царь, тасовал их, словно колоду карт, переселяя с одного места своих владений в другое арабов и греков; одним мановением руки Тигран стирал с лица земли города и возводил новые. «При нем находилось много царей на положении слуг, — свидетельствует Плутарх, — а четырех из них он постоянно держал подле себя в качестве провожатых или телохранителей: когда он ехал на коне, они бежали рядом в коротеньких хитонах, а когда сидел и занимался делами — становились по бокам, скрестив руки на груди. Считалось, что эта поза наилучшим образом выражает полное признание своей рабской зависимости: принимавшие ее как бы отдавали в распоряжение господина вместе со своим телом и свою свободу и выражали готовность все снести, стерпеть без возражений».

И вот среди всеобщего раболепия появился римлянин Аппий Клодий и, «нимало не смущенный и не испуганный этим пышным зрелищем», вручил послание Лукулла. Полководец то ли просил, то ли требовал выдать ему Митридата, который нашел себе пристанище в Армении. Более всего Тиграна возмутила не просьба, а то, что Лукулл именовал его в письме просто «царем», а не «царем царей».

По большому счету Митридат был совершенно не нужен Тиграну. Плутарх описывает бедственное положение разбитого царя:

«До сего времени Тигран ни разу не пожелал ни видеть Митридата, ни говорить с ним — это со своим-то родичем, лишившимся столь великого царства! Он обращался с ним презрительно и надменно и держал его, словно узника, вдали от себя, в болотистых и нездоровых местах. Однако теперь он вызвал его ко двору, оказывая знаки почтения и любви…»

Так образовался союз царей, но удивительно другое: к этому, направленному против Лукулла пакту был готов присоединиться и Рим, и даже собственные легионеры Лукулла — до такой степени гордый военачальник умел наживать себе врагов.

Однако, пока враги и недруги пытались оценить его прошлые и нынешние деяния, Лукулл, не обращая на них никакого внимания, совершал новые подвиги. «Оставив Сорнатия с шеститысячным отрядом стеречь Понтийскую область, сам он с двенадцатью тысячами пехоты и меньше чем тремя тысячами конницы отправился вести следующую войну, — описывает Плутарх очередной поход Лукулла. — Могло показаться, что какой-то дикий, враждебный здравому смыслу порыв гонит его в средоточие воинственных племен с их бесчисленной конницей, в необозримую страну, отовсюду окруженную глубокими реками и горами, на которых не тает снег.

Его солдаты, которые и без того не отличались послушанием, шли в поход неохотно, открыто выражая свое недовольство. Тем временем в Риме народные вожаки выступали с шумными нареканиями и обвинениями против Лукулла: он-де бросается из одной войны в другую — хотя государство не имеет в том никакой надобности, — лишь бы оставаться главнокомандующим и по-прежнему извлекать выгоду из опасностей, в которые он ввергает отечество. Со временем эти наветы достигли своей цели».