Вниз по реке к морю - Уолтер Мосли

– Спроси его, зачем он был тогда в кафе «Либерте».

– Что ты делал в кафе «Либерте»? – это был голос Мэла, но он казался измененным и исходил как будто не от человека, а из динамиков в стенах камеры и комнаты наблюдения.

Саймона снова затрясло.

– Мы с Фидо и Винсом должны были отловить одного парня с красным цветком в петлице, но он так и не пришел.

– Кто вас послал?

– Человек по имени Мармот, Уильям Джеймс Мармот.

– Что вы собирались сделать с тем человеком, когда поймаете его?

– Я не знаю.

Мэл пнул Саймона в левую скулу так, что его голова мотнулась и он ударился затылком о белую стену. На граните остался кровавый след.

Саймон завизжал.

– Мы должны были схватить его и допросить, кто он и на кого работает! – выкрикнул он. И, явно не желая, чтобы его снова били, добавил: – Мармот – это аналитик частной охраны, он работает на одного парня, которого зовут Антробус, Августин Антробус. Мармот скрывал имя босса, но Винс догадался, на кого тот работает.

– Чем этот Антробус занимается?

– Тоже в охранном бизнесе. Но он вроде как одиночка. Работает только по своим каналам, в офисе у него всего пара девчонок. Винс как-то его на деле страховал.

– Что вы должны были сделать после того, как получите ответы? – спросил Мэл.

– Что сделать? – Саймон с трудом изобразил наивность.

– Да-а, – протянул Мэл. – Именно. Что вы должны были сделать с парнем с красным цветком в петлице?

Саймон заплакал; не так, как плачут взрослые, а как ребенок, осознавший в одночасье и свое плохое поведение, и неизбежность наказания.

– Это все, что мне было нужно, Мэл, – проговорил я. – Возвращайся сюда.

* * *

Саймон Крейтон продолжал плакать, а мы с Мэлом сидели на раскладных стульях. Он снял маску и положил ее себе на колени, и оттуда она смотрела на меня, будто вершила суд.

– Ты знаешь людей, которых он назвал? – спросил Мэл.

– Нет, но наверняка не составит особого труда узнать.

– А этого я могу просто убить, – сказал Мэл, помолчав несколько секунд.

Безумец, порожденный Райкерс, еще жил в моей голове. И величайшее на тот момент моей жизни преступление я совершил в те несколько секунд, когда всерьез обдумывал предложение Мэла.

– Он тебя видел, когда ты его сцапал? – спросил я, словно играя в шарады.

– Не-а. Я ему сонного газа напустил в машину. Газ пошел, как только он открыл дверцу, – ответил часовщик. – Он отключился прежде, чем я успел вставить ключ в замок зажигания.

– Значит, он о нас ничего не знает.

– Он знает, о чем мы его спрашивали. Он может кому-то об этом рассказать.

– А я думаю, будет молчать, – сказал я с мнимой проницательностью. – А если и расскажет, он не знает, кто я. А если мерзавцы поймут, что кто-то их вычислил, они запаникуют и допустят ошибку.

– Может, ты и прав, – согласился Мэл. – Знаешь, ведь это второй раз, когда мне хотелось прикончить этого ублюдка. А я не люблю, когда меня дразнят.

Переведя дух, он снова пошел к алькову и вернулся оттуда, держа в руках гладкий белый кожаный чемоданчик. Поставил его на стул, а сам опустился на колени. Открыл чемоданчик и достал оттуда иглу и шприц, явно приготовленные заранее.

Взглянув на меня, он улыбнулся:

– Надо всегда быть наготове.

Все в той же маске Мэл подошел к Саймону. Пленник плакал, умолял, уворачивался, отбивался и даже пытался укусить Мэла, избегая укола.

Я сел за руль одной из машин Мэла – темно-коричневого «понтиака» 1973 года, числившегося в угоне. А Мэл повел «кадиллак» Саймона, лежавшего без сознания на заднем сиденье.

Мы пересекли границу штата Нью-Джерси.

Я ехал прямиком за ним через бульвар Ветеранов Корейской войны, мимо Нью-Бронсвик и дальше по Первой Государственной. Не доезжая пять километров до Трентона, мы свернули.

Тут была аварийная парковка на случай, если приключились проблемы с машиной. Сейчас парковка была пуста. К тому моменту, как я припарковался, Мэл уже стоял возле «кадиллака».

– Проснется утром и помнить ничего не будет, – заверил меня Мэл, разворачивая машину обратно на Бруклин. – Еще благодарен будет, что жив остался, но пока разберется, куда его занесло… Так испугается, что это похлеще, чем мы его убили бы.

– Ты сумасшедший, Мэл, да?

– Видимо, так. Но не хочу предаваться безумию полностью, потому что люблю жизнь. Однако хорошо делаю грязные дела. Так что… не могу точно сказать.

Домой я добрался около трех часов пополуночи, лег прямо на застеленную кровать и принялся смотреть в темноту комнаты. Душевное состояние намекало, что спать нынче ночью мне не придется.

И все же я остался в постели, чтобы мое тело хоть немного отдохнуло. Я старался не думать о делах и обо всем, что случилось за прошедший день.

И тогда я стал вспоминать Атварта Миллера, морехода-торговца на пенсии, и как мы с ним после закрытия бара на ночь играли в го. Получить там любую необходимую информацию я мог и за пару секунд. Но у Атварта всегда был готов горячий грог, и доска с расставленными фишками стояла на дальнем конце барной стойки.

Я ни разу даже не приблизился к победе. Он играл намного лучше меня, но другого соперника среди его знакомых просто не находилось.

Однажды я спросил, зачем он вообще тратит время на игру с соперником, заведомо уступающим ему по уровню.

А он ответил:

– Я играю с тобой, потому что с каждым разом ты играешь все лучше. О таком сопернике можно только мечтать. Это как смотреть в зеркало с закрытыми глазами.

Проснувшись, я удивился, что вообще заснул. И прежде чем позволить новому дню захватить меня, вознес безмолвную хвалу усопшим за такой подарок.

* * *

Среди тысяч страниц заметок, которые предоставила Уилла Портман, был и файл на Ламонта Чарльза: азартный игрок, шулер и единственный выживший из «Бродвейских братьев», не попавший в тюрьму и не пропавший без вести.

С фотографии Чарльза смотрел весьма привлекательный мужчина с почти медной кожей и выпрямленными волосами; у него была улыбка убийцы и глаза, которые каким-то образом выделялись на фотографии.

Жил он в доме престарелых «Арамайя» на Нептун-авеню в самом сердце округа Кони-Айленд. Это было трехэтажное кирпичное строение всего в двух кварталах от океана.

Вдоль стен холла стояли стулья и диванчики, на которых расположились два десятка пожилых мужчин и женщин, давно переживших тот период, когда они приносили пользу обществу, но все еще цеплявшихся за воспоминания и надежду на жизнь.