Новые рубежи человеческой природы - Абрахам Харольд Маслоу

Факты не просто лежат, как овсяная крупа в миске; они действуют самым разным образом. Они группируются и дополняют друг друга; их незавершенная последовательность "требует" хорошего завершения. Покосившаяся картина на стене как бы молит, чтобы мы ее выпрямили; нерешенная проблема сохраняется и беспокоит нас, пока мы не разберемся с ней. Плохие гештальты превращаются в лучшие, а излишне сложные образы, существующие в восприятии или в памяти, упрощаются. Музыкальная последовательность требует для своего завершения определенного звука; несовершенное стремится к совершенству. Проблема, работа над которой не окончена, неотвратимо указывает на правильное решение. "Логика ситуации требует... ", — говорим мы. Факты обладают авторитетом и могут чего-то требовать от нас; они могут сказать "нет" или "да". Они увлекают нас, предлагают нам нечто, намекают на то, что нам следует делать в данный момент, ведут нас в одном направлении, а не в другом. Архитекторы говорят о требованиях, предъявляемых определенной территорией. Живописец скажет, что картина "требует" немного больше желтого. Модельер скажет, что к данному платью нужна шляпка определенного вида. С пивом хорош сыр "лимбургер", а не "рокфор" (или, как говорят некоторые, пиво больше "любит" один сыр, чем другой).

В книге К. Гольдштейна "Организм" (Goldstein, 1939) хорошо показана направленность на должное в функционировании организма. Поврежденный организм не удовлетворяется тем, чтобы быть тем, что он есть — просто поврежденным. Он борется, добивается чего-то, продвигается к чему-то, он сражается с самим собой, чтобы вновь превратиться в нечто единое. Перестав быть целостным вследствие утраты некоторых возможностей, он пытается восстановить единство, несмотря на эту утрату. Он управляет собой, делает себя, воссоздает себя. Он, несомненно, активен, а не пассивен. Таким образом, гештальтпсихология и организмическая психология восприимчивы не только к тому, что есть, но и к направлению движения (к должному?) — в отличие от характерной для разных видов бихевиоризма слепоты к должному, когда организмы только пассивно "подвергаются" чему-либо, вместо того чтобы также "действовать" и "требовать". С этой точки зрения Э. Фромма, К. Хорни и А. Адлера можно также назвать восприимчивыми и к сущему, и к должному. Иногда я нахожу полезным видеть в так называемых неофрейдистах тех, кто объединил З. Фрейда (который не был достаточно холистичен, ориентирован на целостность) с К. Юльдштейном и гештальтпсихологами, а не просто ушел от З. Фрейда.

Я хотел бы отметить, что многие из этих динамических характеристик фактов, из этих векторных качеств хорошо подпадают под семантическую юрисдикцию слова "ценность". По меньшей мере, они преодолевают дихотомию между фактом и ценностью, привычно и бездумно принимаемую большинством ученых и философов в качестве определяющей характеристики самой науки. Многие определяют науку как морально и этически нейтральную, как ничего не говорящую о целях и о том, что должно быть. Они, таким образом, открывают путь неизбежному выводу: если цели должны прийти откуда-то, а из сферы знания они прийти не могут, то тогда они должны прийти извне.

"Фактичность" порождает "долженствование". От сказанного легко перейти к более объемлющим обобщениям, а именно к тому, что рост качества "фактичности" фактов ведет одновременно к возрастанию "долженствовательного" качества этих фактов. Можно сказать, что "фактичность" генерирует "долженствование".

Факты создают долженствование! Чем глубже нечто видно или познано, чем более истинным и свободным от ошибок становится знание о нем, тем в большей мере оно приобретает "долженствовательное" качество. Чем более "сущим" что-то становится, тем больше в нем становится и "должного", тем больше требований оно выдвигает, тем громче оно "взывает" к определенному действию. Чем яснее нечто воспринимается, тем больше "долженствовательности" оно приобретает, тем лучшим руководством к действию становится.

По сути, это означает следующее: когда нечто является достаточно ясным, определенным, истинным, реальным, несомненным — тогда оно порождает свои собственные требования, свои собственные соответствия. Оно взывает к тем, а не иным действиям. Если мы определяем этику, мораль и ценности как руководства к действию, то следует признать, что легче и лучше всего к наиболее решительным действиям побуждают самые "фактичные" факты; чем они "фактичное", тем лучшим руководством к действию они являются.

Сказанное можно проиллюстрировать на примере сомнительного диагноза. Мы знаем о неуверенности, метаниях и колебаниях, уступчивости, внушаемости и нерешительности молодого психиатра, который, беседуя с пациентом, не вполне уверен, что к чему. Тогда он знакомится со многими другими мнениями, отражающими результаты клинических наблюдений, а также с поддерживающими друг друга результатами целой батареи тестов и, если эти данные совпадают с его собственными впечатлениями и подтверждаются повторной проверкой, он становится абсолютно уверен, например, в том, что его пациент — психопат. В этом случае его поведение меняется весьма существенно в направлении определенности, решительности и уверенности, в направлении точного знания того, что делать, когда и как. Такое чувство определенности вооружает его против несогласий и противоречий, выражаемых родственниками пациента или кем-либо еще, кто думает иначе, чем наш психиатр. Он может преодолевать сопротивление просто потому, что он уверен; иначе говоря, он воспринимает истинное положение дел без всяких сомнений. Это знание дает ему возможность продвигаться вперед вопреки страданиям, которые он может быть вынужден причинять пациенту, вопреки слезам, протестам или враждебности. Вы не боитесь натолкнуться на сопротивление, если вы уверены в себе. Знание, в котором вы уверены, означает уверенное этическое решение. Определенность в диагнозе означает определенность в лечении.

Из своего опыта я могу привести пример того, как моральная уверенность проистекает из фактической определенности. Будучи аспирантом, я проводил исследование гипноза. Существовало университетское правило, согласно которому гипноз был запрещен — на том основании, как я полагаю, что он якобы не существует. Но я был настолько уверен, что он существует (потому что я сам осуществлял его), и настолько убежден, что он представляет собой столбовую дорогу к знанию и необходим для исследования, что стал абсолютным фанатиком этих исследований. Меня самого удивляло отсутствие угрызений совести: я не брезговал тем, чтобы солгать, или украсть что-то, или скрыться. Я просто делал то, что должно было быть сделано, потому что был абсолютно уверен, что это правильно. (Заметим, что слово "правильно" имеет одновременно познавательное и нравственное значение.)[11] Я просто знал лучше, чем другие, и не думал сердиться на этих людей. Я просто считал их несведущими в деле, которое делал, и не обращал на них внимания. (Оставляю здесь в стороне очень трудную проблему неоправданного чувства уверенности в чем-то — это другая проблема.)