Всешутейший собор - Лев Бердников

Мемуаристка В.Н. Головина назвала нашего шута «сущим паразитом, увивающимся около вельмож». Она, очевидно, имела в виду, что при фаворе Зубова он вышучивал окружающих, угождая сильным мира сего, за что бывал вознагражден. Стоит, однако, обратиться ко времени, когда Зубов был уже низвергнут и на российский престол вступил Павел I, – и обвинения Копиева в карьеризме покажутся не вполне справедливыми. Ведь это тогда Алексей Данилович, словно истый фрондер, посмел сделать объектом насмешки самого государя-императора, прекрасно зная, как скор на расправу сей взбалмошный и вздорный монарх! При этом приходится только удивляться, как глубоко и тонко изучил шут психологию Павла, считавшего первой добродетелью неукоснительное добросовестное исполнение служебных обязанностей.

В своих многочисленных фарсах он комически снижал и оглуплял как раз то, что романтизировал император, – преданность и верность царю. Однажды Копиев вздумал понюхать табак из личной табакерки Павла. И вот как только рассвело, шут подходит к постели императора, берет табакерку, с шумом открывает ее и начинает с усиленным фырканьем нюхать ее содержимое. «Что ты делаешь, пострел?!» – всполошился проснувшийся государь. «Нюхаю табак, – ответствовал Копиев. – Вот восемь часов уже дежурю; сон начинал меня одолевать. Я надеялся, что это меня освежит, и подумал, лучше провиниться перед этикетом, чем перед служебною обязанностью». – «Ты совершенно прав, – говорит Павел, – но как эта табакерка мала для двоих, то возьми ее себе». Рассказывали также, что как-то Копиев побился об заклад с товарищами, что тряхнет косу императора Павла за обедом (этот поступок приписывали также и Дмитрию Кологривову, о котором мы уже рассказывали). И, будучи за монаршим столом, схватил он государеву косу и дернул ее так сильно, что Павел почувствовал боль и гневно спросил, кто это сделал. Все были в испуге. «Коса вашего величества криво лежала, – невозмутимо парировал Копиев, – я позволил себе выпрямить ее». – «Хорошо сделал, – сказал государь, – но все же мог бы ты сделать это осторожнее». Как видно, обе эти анекдотические истории закончились для Копиева весьма благополучно. Произошло это, надо полагать, потому, что монарх расценил его действия не иначе как должностное рвение и вовсе не увидел в них насмешки над своей августейшей персоной.

Алексей Данилович, однако, ухитрился уязвить Павла куда более едко и прямолинейно, и этого император уже никак не мог не принять на свой счет. Речь идет об осмеянии шутом насаждаемой Павлом в России прусской формы мундиров, которая вызывала тогда у русских солдат и офицеров неприятие и ропот. Наш герой решился обрядиться в подобную форму, только в преувеличенном, карикатурном виде: «сшил себе мундир с длинными, широкими полами, привязал шпагу к поясу сзади, подвязал косу до колен, взбил себе преогромные пукли, надел уродливую треугольную шляпу с широким золотым галуном и перчатки… доходившие до локтя… И уверял всех, что такова действительно новая форма». «Хорош! Мил! – взревел Павел, увидев этот шутовской наряд. – В солдаты его!» Копиеву в тот же день забрили лоб, и он был отправлен в армейский полк. Известно, что перед отправкой в полк Алексей Данилович элегантно врезал вздумавшему потешаться над ним полицмейстеру-злопыхателю Е.М. Чулкову. Тот призвал его к себе, осыпал ругательствами и насмешками и наконец сказал: «Да говорят, братец, что ты пишешь стихи?» – «Точно так, писывал в былое время». – «Так напиши мне похвальную оду, слышишь ли! Вот перо и бумага!» – «Слушаю, ваше высокородие! – отвечал Копиев и написал:

Хотя разжалованный в солдаты тем самым только усугубил свою вину перед власть имущими, зато его неистребимое шутовство вознаградила молва. Копиеву же приписывается задевшая Павла I эпиграмма на рукотворное детище царя – мраморный Михайловский замок, заложенный еще при императрице Елизавете и достраивавшийся в спешке из кирпича:

Замечательно, что обаянию личности шута покорился в конце концов и сам… император Павел. Согласно одной из версий, Копиев писал ему шутливые письма, чем смягчил сердце государя и получил себе снисхождение. Павел не только простил насмешника, но и восстановил его в прежнем подполковничьем чине.

К этому времени относится характерный эпизод, рассказанный князем П.А. Вяземским, в доме родителей которого Алексей Данилович был завсегдатаем. Заговорили как-то при нем о некоем человеке, занимавшем почетное место в обществе. «Видно, вы судите о людях по чинам, – оскорбился этим Копиев и тут же перевел разговор на себя. – Если так, то не иначе возвращусь к вам в дом, как в генеральском чине». Сказал – и опрометью выбежал из комнаты.

И в самом деле, Копиев победоносно вернулся в дом Вяземских в штанах с лампасами, ибо очень скоро получил по выслуге лет чин генерал-майора. Произошло это уже при Александре I. Полагают, что приложил к сему руку все тот же П.А. Зубов в тот короткий промежуток времени, когда обладал влиянием на молодого царя.

В послужном списке Копиева – Комиссии по рассмотрению финляндских дел и составлению дворянской родословной книги Шлиссельбургского уезда. Но и тут не оставил он своего балагурства. Князь И.М. Долгоруков в заметках 1813 года о нижегородской ярмарке так характеризовал его: «Видел сочинителя “Лебедянской ярмарки” острого Копиева. Кто его не знает? Всегда и везде одинаков: шутит, лжет, хохочет с утра до ночи… всякий вокруг жмется, слушает, и где он, там толпа».

Меткое слово нашего остроумца тут же становилось крылатым. И яркий пример тому – в одном московском доме проживали в то время четыре юные сестрицы, каждая из которых, в ожидании суженого, частенько выглядывала на улицу из своего окна. «На каждом окошке по лепешке!» – сказал о них проходящий мимо Копиев. С тех пор их кроме как «княжнами-лепешками» и не называли.

С кругом писателей и журналистов Алексей Данилович почти не общался. Есть лишь сведения, что он высмеивал поэта-графомана Д.И. Хвостова. Предполагают также, что именно под впечатлением разговора с шутом И.А Крылов написал свою известную басню «Лжец» (1812).

Говорят, что несколько позднее в Копиеве «были еще кое-какие замашки остроумия, но уже не было прежнего пыла и блеска… если русская шутка не стареет, то русские шутники, как и все другие люди, могут легко состариться».

На закате же лет таковые искры юмора исчезли вовсе, и бывший забавник, отличаясь теперь несказанной скупостью и циничным пренебрежением к людскому мнению, мог вызывать уже лишь презрение окружающих. Он сутяжничает, ведет бесконечные нудные тяжбы, многократно покупает и продает недвижимость. Копиеву стала свойственна какая-то особая плюшкинская неопрятность – «все оборвано, все запачкано, все засалено, не от небрежности, а от износки. Он век проходил в зеленом фраке; уверяли, что для того скупает он поношенное сукно с бильярдов и что заметны были даже пятна, напоминающие места, где становились шары».

В связи с «омерзительной» старостью Копиева современники почему-то заговорили о его еврействе. Тот же Ф.Ф. Вигель (ранее он благосклонно отнесся к еврейству отца нашего героя) разглагольствует вдруг о характерной для Алексея Даниловича в преклонных годах «совершенно еврейской алчности к прибыли, без всякого зазрения совести и как бы напоказ выставляемой». Можно было бы поспорить с русским мемуаристом в том, что благотворительность – черта, встречаемая среди евреев нисколько не реже, чем скаредность или стяжательство. Но важно другое: когда Копиев был на гребне успеха и славы, до его происхождения никому не было дела, но стоило ему оступиться – и его еврейство сразу же выплыло наружу и было поставлено ему в вину…