Театральные люди - Сергей Николаевич

Никогда не забуду, как она играла Любовницу во «Все кончено» Эдварда Олби. Спектакль был не о ней и поставлен не для нее. Олег Ефремов задумал устроить своего рода театральный бенефис к юбилею другой великой актрисы Марии Ивановны Бабановой, конечно, не без тайного расчета повторить грандиозный успех «Соло для часов с боем». Во времена застоя особым успехом у зрителей и начальства пользовались спектакли с большим количеством пожилых и даже совсем ветхих народных артистов. Что-то было в этом от смертельного циркового аттракциона: никто не знал, доиграют они до конца или нет. Присутствие неотложки, дежурившей у служебного входа театра, ясно намекало, что спектакль может стать для кого-то из участников последним. И в этом случае уже не имело значения, играют они себя или чужую немощь, помнят ли толком текст или несут полную отсебятину? Скажите спасибо, что живы. И уже один этот факт заслуживал дружных и восхищенных аплодисментов в финале.

На это, в сущности, и рассчитывал Ефремов, приглашая уже очень больную и давно не игравшую Бабанову во МХАТ. Неподвижно она просидела все два акта в центре сцены, практически не вставая с кресла, изображая надменную и вздорную барыню, какой, впрочем, она и была в жизни. Своим непотускневшим, хрустальным голосом она старательно выпевала многословные монологи Олби под шепот суфлера, который был слышен даже в последних рядах партера. По контрасту с ней Степанова была сама моложавость, стремительность и легкость. За весь спектакль, похоже, даже не присела. Ну, может, только один раз на краешек стула, чтобы тут же легко вскочить и продолжить свои хищные кружения по сцене. Походка, прическа, make up, туфли на высоких каблуках, меха, картинно спадающие с плеч, — все безупречно и выверено до миллиметра. Одним своим победительным видом она хотела продемонстрировать залу и престарелым партнерам, что лично для нее ничего не кончено. Особенно это было заметно на поклонах. Актеры, счастливые, что дотянули до финала, и полумертвые от усталости, были, кажется, не в силах пошевелиться. И только одна Степанова с сияющей улыбкой, легко, как молодая, все нагибалась и нагибалась, подбирая летящие на сцену цветы. Все цветы ей, все аплодисменты ей одной. При чем тут Бабанова? Я ловил в этот момент взгляды других актеров. В них были зависть и насмешка: «Ну что это она тут распрыгалась!»

Но Степановой нравилось не столько выглядеть, сколько чувствовать себя моложе, бодрее и энергичнее своих сверстников. При этом в жизни она нисколько не молодилась и даже, похоже, не помышляла о радикальных метаморфозах «милого лица», возможных только с помощью хирургического вмешательства. Ей это было не нужно. Просто, вернувшись к себе в гримерку, она смывала с себя роль и чужой возраст, а затем, облачившись в неизменную броню — английский костюм одного и того же фасона много лет подряд, — вновь становилась скучноватой, застегнутой на все пуговицы пожилой дамой со скрипучим голосом. Той самой, которую обычно показывали по Центральному телевидению в дни юбилеев и государственных праздников, как один из самых узнаваемых и важных символов советского театра. И эта ее непробиваемая советскость, и многолетняя партийность, и верноподданнические речи, которые она исправно произносила по поводу и без, сильно мешали разглядеть в ней что-то другое, кроме официоза и бездушия многоопытной народной артистки СССР.

Про личную жизнь ее было известно немного. Во всех энциклопедиях она фигурировала как вдова писателя Александра Фадеева, автора «Разгрома» и «Молодой гвардии», покончившего с собой в 1956 году. От этого брака остался сын Миша. Еще у Степановой был старший сын Саша, который был недолго женат на Людмиле Гурченко, чем, собственно, и прославился. Неудачливый актер, хронический алкоголик, но, судя по фотографиям и ранним фильмам, в молодости — редкий красавец. Про его отца ничего неизвестно. Вульф намекал, что это был какой-то большой гэбэшный чин, на связь с которым Степанову толкнула жертвенная любовь к Эрдману. Якобы от этого человека зависела судьба ее возлюбленного: оставаться ему гнить в Енисейске или перебраться в Томск, где, несомненно, у него было гораздо больше шансов вести человеческую жизнь. Легенда гласит, что и она сама туда собиралась переехать и даже готова была бросить любимый МХАТ. За этот перевод Эрдмана ей пришлось расплатиться по полной. История вполне в духе Великой Французской революции. Но потом с Томском произошел страшный облом. Туда в конце концов перебралась законная жена Эрдмана. А Степанова осталась в Москве с маленьким сыном непонятно от кого, зато с неожиданно открывшимися перспективами на блестящую карьеру. Знатоки эпохи уверяют, что такой бурный карьерный взлет не мог бы случиться без серьезной протекции и высоких связей, которыми, по слухам, обзавелась к тому времени молодая актриса. Впрочем, очевидных доказательств нет, зато есть роли Степановой, вошедшие во все учебники по истории отечественного театра, есть легендарное имя, которое на одних связях никогда не сделаешь, и огромная жизнь, в которой сошлись множество самых неожиданных сюжетных линий, судеб, историй, имен и характеров.

Я это остро почувствовал тогда, на вечере в Доме актера. Маргарита Александровна Эскина придумала даже что-то вроде декорации: черный рояль, цветущее вишневое дерево, осыпающееся шелковыми белыми лепестками, а в центре — старинное кресло, как будто перекочевавшее из дома Прозоровых или имения Раневской. На него и усадили главную героиню в надежде, что по заведенной традиции она обрушит на зрителей потоки воспоминаний. Но Степанова была на удивленье тиха, немногословна и больше была настроена слушать, чем говорить. Ее интересовало, какое впечатление произвела переписка с Эрдманом на людей нынешнего времени. Какими глазами они прочли письма из прошлой жизни? Что нового для себя открыли? Ей совсем не хотелось слушать славословия в свой адрес. Она ждала острых вопросов и готова была на них отвечать. Но впрямую спрашивать ее о том, как она выцарапывала Эрдмана из ссылки, никто не решился. Да и драматические перипетии ее мхатовской жизни 1930-х годов казались довольно взрывоопасной темой. Поэтому доминировала тональность элегии, которую с самого начала задал Вульф, а все выступавшие лишь старательно ее поддерживали.

К тому времени она уже ушла из МХАТа, разделу которого не смогла или не захотела воспрепятствовать. По мнению участников событий, которым можно доверять, Ефремов фактически купил лояльность Степановой обещанием оставить у себя в театре ее сына Сашу, с которым сам был в затяжной ссоре. Она пошла на мировую с тяжелым сердцем, хотя Татьяну Доронину, возглавившую фронду, не любила. В числе уволенных и обиженных оказалось немало ее бывших партнеров и товарищей, которые после раздела МХАТа навсегда вычеркнули номер ее телефона из своих записных книжек. Впрочем, в тот момент трудоустроить гибнущего сына для нее было важнее дружеских привязанностей.

К тому же при всем своем твердом характере Степанова считалась на редкость послушной актрисой, умеющей безропотно подчиняться воле режиссера и безукоризненно выполнять все его требования. А Ефремов был для нее и главным режиссером, и начальником, и покровителем, от которого зависело все. Неудивительно, что с самого начала мхатовской войны она безоговорочно приняла его сторону и всегда поддерживала в высоких инстанциях, защищая его с теми же проникновенными интонациями, с которыми в былые времена благодарила партию, правительство и «лично дорогого Леонида Ильича». Так было принято в крепостном театре, где она дослужилась до звания первой актрисы. Такими были правила игры, сохранявшие свою силу и в новейшие времена.