Оттепель как неповиновение - Сергей Иванович Чупринин

в Венгрии. И Шолохов там, и Федин, и Кочетов, и Шагинян – это понятно, верные слуги режима, но ведь не только они, а еще и Твардовский, и Берггольц, и Каверин, и Казакевич. И даже Эренбург, бравировавший своим легальным западничеством (Литературная газета. 1956. 22 и 24 ноября).

Текст мне не очень понравился – был пространен и порой недостаточно убедительным. Однако шла война, и рассуждать о том, что мы обороняемся не тем оружием, было глупо. Вместе с Паустовским и другими писателями я присоединился к письму[237].

Спустя всего два года развернется нобелевский скандал. И что он покажет?

Что, во-первых, Пастернак все-таки преступил черту. Не только и не столько тем, что напечатал роман в Милане: за это его могли бы, по тогдашнему выражению, пропесочить, и втемную, не поднимая большого шума, песочили год – с 23 ноября 1957 года, когда Фельтринелли выпустил «Доктора Живаго» в итальянском переводе, до 24 октября 1958 года, когда Пастернак телеграммой «Бесконечно признателен, тронут, горд, удивлен, смущен» принял Нобелевскую премию.

Что, во-вторых, его и за это уже не арестовали и не депортировали, как грозились, из страны, а покарали только (всего лишь!) «всенародным осуждением», прежде всего писательским. Что ж, «Боря знал правила», как спустя десятилетия Михалков-старший заметит в разговоре с Михалковым-младшим. И если постыдными действиями одних, в том числе вроде бы приличных литераторов, руководил исключительно страх[238], то другие травили поэта именно за нарушение «правил». Так, по словам Л. Чуковской, ее брат

Н. Чуковский, Н. Тренева, М. Алигер (как и многие из литераторов, любивших и ценивших Пастернака) считали, что издавать свои книги на Западе – это для советского писателя поступок безусловно недопустимый. А раз так, стало быть, осужден Пастернак «в общем правильно»[239].

Однако же, и это третий урок нобелевского скандала, оказалось, что от позора уже можно все-таки уклониться[240]. Как особо подчеркнуто в докладной записке заведующего Отделом культуры ЦК КПСС Д. Поликарпова, а именно он 27 октября дирижировал исключением Пастернака, «не приехали на заседание 26 писателей», и в их числе либо сказавшиеся больными, либо никак не объяснившие свое отсутствие Твардовский, Леонов, Погодин, Маршак и «личный друг Пастернака писатель Всеволод Иванов».

Да и многие другие, уже не такие титулованные литераторы постарались 31 октября избежать явки на самое, наверное, громкое общемосковское собрание писателей в Доме кино на улице Воровского[241]. Не явились, хотя были званы, Юрий Трифонов и Степан Злобин[242]. Александр Межиров срочно улетел в Тбилиси.

Ко мне, – вспоминает Вяч. Вс. Иванов, – подошел вечно улыбчивый и ироничный Давид Самойлов, один из самых близких друзей. Он сказал, что уедет из Москвы, чтобы не участвовать в готовившемся на этих днях собрании всех московских писателей по поводу Пастернака. А на случай, если его перехватят и нужно будет участвовать в голосовании, он перевяжет руку: не могу, мол, ее поднять. Все это говорилось с усмешкой. Но становилось жутко – это была реакция одного из самых достойных молодых писателей и человека взглядов, мне достаточно близких[243].

Да вот еще пример. Как рассказывает Галина Вишневская,

на собрании деятелей культуры Москвы в Центральном Доме работников искусств, где должны были поносить Пастернака, намечалось выступление Славы <Ростроповича>, о чем его и поставил в известность секретарь парторганизации Московской консерватории.

Слава возмутился:

– Но я не читал книги! Как я могу ее критиковать?

– Да чего ее читать? Никто не читал!.. Скажи пару слов, ты такой остроумный…

К счастью, – продолжает Вишневская, – у Славы был объявлен концерт в Иваново, и он уехал из Москвы. На следующий день после концерта – в субботу – он объявил директору Ивановской филармонии, что давно мечтал осмотреть их город и потому останется и на воскресенье. В понедельник же изумленный директор филармонии узнал, что Ростропович так потрясен увиденным, что решил остаться еще на один день. А в это время в московском ЦДРИ шло позорище, и многие видные деятели культуры выступили на нем[244].

Не явился, не участвовал, не поднял руку, – невелика, скажут сегодня, доблесть. Не знаю, не знаю… Мы не жили тогда, а Ростропович жил, и он спустя двенадцать лет скажет:

Я с гордостью вспоминаю, что не пришел на собрание деятелей культуры в ЦДРИ, где поносили Б. Пастернака и намечалось мое выступление, где мне «поручили» критиковать «Доктор Живаго», в то время мной еще не читанный.

Где скажет? В открытом письме от 31 октября 1970 года главным редакторам газет «Правда», «Известия», «Литературная газета» и «Советская культура», развернувших кампанию травли Солженицына в связи с присуждением уже ему Нобелевской премии.

Былой, перетолкуем старинное слово, «уклонист» превратился в убежденного борца с коммунистическим режимом. И в правозащитника.

Но для этого должно было пройти двенадцать лет.

А тогда, поздней осенью 1958-го… Тогда никто еще не выступил на собрании со словом поддержки Пастернака, никто не написал письма в его защиту, никто не дал крамольного интервью западным газетам.

Вот и вывод, уже четвертый. Уже можно было не улюлюкать. Но еще нельзя было – или казалось, что нельзя? – заступаться за гонимых и травимых.

Черта, край сдвигались постепенно. И знаковым событием стали похороны Пастернака 2 июня 1960 года, на которые, судя по информационной записке отдела культуры ЦК КПСС,

собралось около 500 человек[245], в том числе 150–200 престарелых людей, очевидно, из числа старой интеллигенции; примерно столько же было молодежи, в том числе небольшая группа студентов художественных учебных заведений, Литинститута и МГУ («А за мною шум погони…»: Борис Пастернак и власть: 1956–1972 гг.: Документы. М.: РОССПЭН, 2001. С. 287).

Не все, конечно, там были, и в составленном коллективными усилиями списке «тех, кто не испугался и пришел поклониться гению» (А. Вознесенский) иных достойных имен явно недостает.

Многие, считающие себя порядочными, люди не пришли, – свидетельствует В. Каверин. – Так В. Шкловский, который, конечно, знал, что мы потеряли лучшего и мирового поэта, который (вопреки своему недостойному заявлению, напечатанному в «Курортной газете») любил Пастернака, приехал накануне похорон, чтобы проститься, да и то после того, как я пристыдил его по телефону. Приехать на похороны он не решился. Трусы, дорожившие (по расчету) мнением людей порядочных, постарались проститься с поэтом тайно, чтобы никто, кроме его домашних и самых близких друзей Бориса Леонидовича, об этом не узнал. Так поступил, например, Ираклий