Мерзкий старикашка - Сэй Алек

Стремянный, уже почти царский, выдвинул ромбовидный в сечении клинок в два пальца шириной и восхищенно присвистнул.

— Булатная сталь, — прокомментировал Ханумец. — Добрый спатыч, равно подходящий и для танца с быком, и для поединка в старой мирельской традиции.

Так, меня начинают терзать смутные сомнения насчет того, как эти самые танцульки проходят, если для них нужна шпага. Вот подсказывает мне что-то теперь, что никакое это не комическое действо с упоенным до миролюбивого состояния и заплетающихся ног (чтобы чаще спотыкался) бычком — то-то и взнос за участие мне подозрительно большим показался.

Тумил аккуратно сложил на какие-то козлы дерюгу и ножны, оставшись со спатычем в руке, а затем внезапно взорвался вихрем движений, прошел, приплясывая, вертясь как юла и плетя вокруг себя узор из стали, через половину двора, словно в некоем диковинном и безумном танце, и остановился, замер в глубоком изящном выпаде опытного фехтовальщика.

С разных сторон послышались неуверенные аплодисменты работников, отвлекшихся на такое зрелище, а несостоявшийся монашек выпрямился плавным, почти кошачьим движением, положил шпагу на плечо и быстрым энергичным шагом вернулся к нам.

— Это не спатыч, это песня, — хрипловатым от восторга голосом произнес он. — Кузнец, его сковавший, был поэтом.

— В хороших руках и кочерга — рогатина, — задумчиво произнес почтенный Ханумец. — Ты, юноша, смог бы, думается мне, превзойти по славе своего отца и стать величайшим плясуном.

Тут этот хрыч покосился на меня и уже с едва скрываемым недовольством добавил:

— Монахам, правда, такие забавы не уместны, я слыхал. Примас участие в светских празднованиях не одобряет.

— Примас, уважаемый, дур… не вся церковь, — парировал я. — Хотя он и первосвященник всея Ашшории, но такие вопросы надлежит решать Святому Совету, а то и Собору, причем межепархиальному.

Я вытащил из недр своей котомки кошель и бросил его Тумилу — мальчик подхватил его на лету левой рукой.

— Тут как раз на взнос хватит, может, даже останется чего.

Уж не знаю, для каких нужд, но Лисапетдо моего вселения потихоньку копил денежки. Ума не приложу, на что он мог бы их в монастыре потратить, однако к моменту, когда его душа отлетела, в заначке старого склочника набралось под два с половиной серебряных анна — в основном медью, абазами и бисти, конечно.

— Иди записывайся на состязание. Только ладошки сначала оботри от масла, — сварливо добавил я.

С одной стороны, очень хотелось заявить, что ни до какой корриды я его не допускаю — то, что пляска с быком — это одна из ее разновидностей, я уже не сомневался, — и чтобы он вернул спатыч ключнику взад. А с другой — не смогу же я его всю жизнь от опасностей оберегать (мне той жизни-то всего ничего и осталось), да и сам он такой опеки не потерпит долго. По здешним меркам, Тумил уже почти что и взрослый, а за последние месяца два еще и вытянулся изрядно, на все шестнадцать земных лет выглядит, женить скоро пора. Да и Ханумец вон дюже впечатленный стоит, знать, действительно что-то парень умеет и с быком должен управиться. Ну а не управится… Все мы смертны. И, как показывает мой опыт, иногда смерть — это только начало.

— Ты бы, брат Прашнартра, сходил с ним как лицо опекающее, — посоветовал Ханумец. — А то, боюсь, как бы наши гильдийские с корреры ему от ворот поворот не дали, неполнолетний-де еще.

— И то верно. Заодно и погляжу, чем ваш город живет, послушаю, о чем жители болтают. Все развлечение, — согласился я.

— Тогда идем? — Тумил с довольной улыбкой кивнул в сторону ворот.

— Руки от масла оботри, чучело! — приказал я. — И оденься по-человечески, а то ходишь в одной рубахе, расшнурованной едва ли не до пупа. Стыдобища!

В общем, полчаса спустя мы с юношей вышли из дворца и направились записывать его для участия. Сзади, в некотором отдалении, с недовольным видом плелись двое Блистательных и делали вид, что прогуливаются.

Коррера расположилась на самой границе Верхнего города с купеческими кварталами и больше всего напоминала средней руки колизей в исполнении ассирийских архитекторов и дизайнеров: с барельефами быков, полубыков-полулюдей (а вот и не Минотавров, а строго наоборот — человеческая голова на бычьем торсе) с крыльями и без оных, Великой Дюжины — куда ж без этих-то? Облицовано здание было глазурованной плиткой с все теми же околобычьими (ну и растительными, конечно) изображениями.

В преддверии праздника строение было украшено разноцветными флагами и самой натуральной афишей у парадных ворот, сообщавшей всем о грядущем проведении игр с бесплатным для зрителей входом, «если тому не воспрепятствует погода, с разрешения наместника и под его председательством».

Сами ворота были, разумеется, закрыты, однако калитка в них оказалась не заперта, так что внутрь мы попали без стука и чьего бы то ни было дозволения. Далеко, правда, не ушли — сразу за калиткой обнаружилась сторожка, откуда при нашем появлении высунулась самого разбойного вида харя и дохнула на нас крепким чесночным духом.

— Вам чевой, а? — поинтересовалась харя. — Танцы завтрева будут.

— Знаю, добрый человек, — мягко ответил я. — Именно потому-то мы и здесь.

Харя на пару мгновений впала в прострацию, а затем выдала:

— Ночевать в коррере не дозволяется! Ишь, ходють тута!

— Мы ночуем во дворце наместника.

— Ить! А чегой-та вам тогда тут надо? — На харе отобразились потуги к мыслительному процессу.

— Мне надобно переговорить со здешним главным. Где он?

— А я почем знаю? Мне наместник не докладывается, иде он есть.

Настала моя очередь впадать в ступор, и в нашу высокоинтеллектуальную беседу поспешил вмешаться Тумил:

— Смотритель корреры где, орясина? — смешливым тоном спросил он. — Нам его надо, а не князя Хурама.

— Так бы сразу и сказали, — пробурчала харя. — Ходють тут, путают… На танцовище оне, распоряжаются насчет украшательств с гильдейским головою на пару.

По неперекрытому сверху коридору, со стороны, где, по моим прикидкам, должна была располагаться арена, действительно доносился приглушенный расстоянием забористый мат на два голоса.

— Идите тудой, коли нужон. А то ходють, путают… — Харя снова скрылась в сторожке, потеряв к нам всякий интерес.

— Гильдия — это плохо, — приуныл Тумил. — Могут потребовать вступить и заплатить взнос, иначе не допустят до состязаний.

— Разберемся, — буркнул я, развернулся и с горделивым видом, используя свой посох скорее как возвещающий о прибытии особо важной персоны жезл церемониймейстера, а вовсе не как старческую подпорку для ходьбы, двинулся в указанном направлении.

Изнутри коррера тоже выглядела как колизей, только арена (огражденная, кстати, высоким каменным забором с несколькими воротцами, открытыми сейчас) оказалась не круглая, а квадратная. На противоположной от входа стороне, среди зрительских трибун, выделялась массивная ложа, а прямо под ней, выступая над танцовищем полукруглым балконом, расположилась еще одна огороженная площадка — место ведущего и комментатора, не иначе. На ней, демонстрируя знание ашшорского языка во всем его величии и разнообразии, расположились двое средних лет мужчин в хорошей, но не роскошной одежде, а чуть в стороне от них столпилась кучка молодых парней в одних брюках и рубахах, зато каждый — со спатычем на цветастом кушаке.