Патологии - Захар Прилепин

- Ни хера себе «детали», - говорит Хасан. - Одно дело, мы одни побежим деревню брать, а другое…

- А другое дело, туда сначала ядерную бомбу кинут, - заканчивает его мысль Плохиш.

Хасан не отвечает. Все молчат.

- Ну, дела… - произносит кто-то.

Бычкуем по очереди сигареты в умывальнике, лениво бредем по ступеням в «почивальню».

«Ну что, сейчас начнешь думать, как тебе жить хочется? - ёрничаю я сам над собой, пытаясь отогнать тоску, - ну и что? - отвечаю сам себе. - Хочется. Очень хочется».

«Всё, что было до сегодняшнего дня, - всё ерунда, - думаю я. - Ну, зачистки, подумаешь… А завтра кого-нибудь убьют, наверняка. Мама родная, может меня завтра не станет? Чего я делать-то буду?»

Доели ужин, бодрясь, допили початое и спать пошли.

Руслан Аружев повертелся, повертелся на кровати, поохал, и, вижу, к доктору пошёл, сейчас скажет, что ему таблетки нужны «от сердца».

Получил таблетки, пьёт, зубами стучит о стакан.

Переворачиваюсь на бок, лбом к стене прижимаюсь, тошно как мне.

«Завтра бой». Где-то я слышал эти слова. Ничего в них особенного никогда не находил. А каким они смыслом наполнены, неиссякаемым. Сколько сотен лет лежали так ребятишки на боку, слушая тяжелое уханье собственного сердца, помня о том, что завтра бой, - и в этих словах заключались все детские, беспорядочные, смешные воспоминания, старые, хвостатые мягкие игрушки с висящими на длинных нитях, оторванными в забавах, конечностями, майские утра, лай собаки, родительские руки, блаженство дышать и думать… Даша… - и всё это как бульдозером задавливало, задавливает, вминает во тьму то, что завтра.

«Может быть, лежать и думать - всю ночь? Жизнь будет длиннее на сколько там, на восемь часов, наверное, уже не на восемь, остается всё меньше и меньше, вот сейчас уже несколько секунд прошло, а пока думал, что прошло несколько секунд - ещё несколько, и пока говорил „ещё несколько“ - ещё… Может быть, что-то надо сделать? Может быть, выйти сейчас из „почивальни“, будто помочиться захотел, стукнуть дневального по плечу, дескать, сиди, браток, слушай рацию, схожу вот помочусь… На улицу выйти и направиться к воротам… На воротах у нас ночью поста нет. Выйти за ворота, делая вид, что не слышишь, как тебя с крыши кличут и пойти, пойти, потом побежать, через город, до самой Сунжи, до моста… Прячась в подъездах, таясь, подрагивая всем телом, кому я нужен - один, без оружия, беззащитный дезертир. Через мост переберусь, там нет блок-поста, и ночью пойду, побегу, может быть, заплачу от стыда, это ничего, от этого не умирают… Так до самой границы и добегу… А в Дагестане сяду на электричку, и буду ехать, пока меня контролеры не снимут с вагона. Тогда сяду на следующую электричку. А потом ещё на одну. И приеду в деревню деда Сергея, сниму там домишко какой-нибудь, заведу собаку… Устроюсь сторожем в… чего там осталось-то, колхоз или совхоз?… ни того, ни другого, вроде уже не осталось… устроюсь сторожить чего-нибудь… пугалом устроюсь на огород… буду в шляпе стоять, и в старом пальто, руки расставив… в зубы мне вставят милицейский свисток, буду свистеть, когда вороны слетятся… Приедет комиссия: „Нет ли у вас тут дезертира Ташевского?“ Надвину шляпу на глаза, никто не узнает… Да никто и не приедет… Так и буду всю жизнь стоять на огороде… Блаженство какое - дыши, думай, никто не мешает. Совсем не будет скучно. Кто вообще эту глупость придумал - что бывает скучно? Ерунда какая. Ничего нет скучнее, чем умирать. А жить так весело… Из сельсовета Даше позвоню, она приедет в деревню… Не узнает меня сначала. „Что это за пугало?“ А это герой чеченской войны Егор Ташевский. Да уж, герой… Разнюнился… Занюнился… Вынюнился…»

Что поделаешь с этим человеком, а? Плохиш даже в это утро заорал, в четыре часа утра. Невроз, накопленный в невыспавшихся головушках бойцов, размышлявших и ворочавшихся до полночи, мог вылиться в крайние формы, проще говоря, Плохиша могли забить ногами, но он, прокричавшись, говорит:

- Не ссыте, пацаны. Я с вами пойду. Всю ночь думал, веришь Семёныч?

Я разлепляю глаза, и понимаю, что Плохиш врёт про свою бессонницу, рожа его - розовая и выспавшаяся.

- Решился, - продолжает Плохиш. - Первым пойду. Шашка наголо, и на коне. Конь! - Плохиш берет подушку и бьёт ей по голове Андрюху Суханова, - Слышишь меня? Я на тебе поеду, - здесь Плохиш обрывает себя, - Серьезно, Семёныч? Вон, сердечник жратву приготовит. - Плохиш кивает на Аружева, и я вижу лежащего будто при смерти Аружева с обмотанной полотенцем головой.

Я начинаю смеяться, и те, кто поднимает хмурые головы от подушек, тоже начинают смеяться, видя Аружева. Руслан, наконец, поняв, в чем дело, снимает полотенце и засовывает его под матрас. Вот Руслан-то уж точно не спал.

«Ну как, Егор, чувствуете себя?» - интересуюсь я мысленно.

«Нормально, - несколько грубо отвечаю своему второму „я“. - Не беспокойся…»

Спрыгиваю с кровати, накидываю тапки, беру мыльно-рыльные принадлежности, помещающиеся в волглом полетиленовом пакете и бреду к умывальникам неспешным шагом спокойного, даже вроде напевающего что-то молодого человека.

Возле умывальника извлекаю из пакета зубную щетку, она сырая, мылом замазанная, держать в руках ее неприятно. Рефлекторно провожу языком по зубам и тут же моё выпестованное сном настроение сходит на нет. Я вижу зубы того парня, одного из убитых, виденных мной возле аэропорта; оскаленные, мертвые, белые зубы, частоколом торчавшие из разодранной пасти. Сжимаю свою щетку, глядя на себя в зеркало.

Я даже боюсь открыть рот, ощерить зубы, потому что на лице моём, кажется, сразу проступят костяные щеки и замороженный подбородок того парня.

Длинно плюю кислой ночной слюной в рукомойник, и слюна виснет на моих почему-то холодных губах.

Меня оттискивают от умывальника, я, не осознавая, что делаю, выдавливаю из тюбика пасту, но не могу попасть на щетку и белая субстанция с резким неживым мятным запахом сочно падает на сырой и грязный пол.

Кое-как почистив зубы, тяну себя, хватаясь за железные прутья перилл на второй этаж.

До выхода ещё полчаса. Чего делать-то все это время?

«Может, завещание написать?» - пытаюсь я рассмешить самого себя. Если бы та моя часть, что так шутит, на мгновенье отделилась от меня, я бы в рожу ей плюнул.

Заглядываю в «почивальню», и вижу, как пацаны собираются, суетятся.

«Куда собираемся?» - хочется мне крикнуть. Вместо этого я бочком прохожу к своей кровати, вытаскиваю из рюкзака сигареты, и снова спускаюсь вниз, на ходу прикуривая.

Дохожу до умывальни, затягиваюсь, глядя на конец сигареты, мягко обвисающий пеплом.

«Нет, покурить я ещё успею, - думаю я, - Покурить время будет».

Бросаю непотушенную сигарету на пол, задумываюсь, куда идти.

Из туалета слышны громкие желудочного происхождения звуки.

«Жизнь», - думаю я.

Вижу, как Плохиш с Аружевым несут наверх чан с дымящимся супом. Иду за ними, как собака, привлеченная запахом. С радостью замечаю, что я голоден.