Том 8. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо. Проза - Михаил Алексеевич Кузмин

все были сны. Какое длинное время! Кто это сделал минуты словно часами?

На завтра снова пошел; был удачнее день.

Настя вышла и шла пешком; она была выше, чем прежде казалось и чем говорила Ревекка. Скромно и торопливо шла по замерзшим лужам, не оборачиваясь на Модеста. Деньги нищему доставая, уронила зонтик. Поднял, сказала: «благодарю», не взглянувши; бледной казалась; голос был глухой, незвучный, низкий.

Еще ходил, то видая, то не видая, в мыслях приняв ее такою, не зная, как мог ее думать другою.

Фортов писал о не очень скором приезде, о жизни невольной ссылки в милую глушь, о новом приятельстве, о книгах, о петербургских сплетнях, – о Насте, любви – ни слова. Скромен уж очень был, наверное.

Ревекка все звала говорить о Викторе Андреевиче, что он и как он и что ему нужно. «Да ничего ему не нужно!» ответил было Модест, но дама: «да, да, да, вы правы» согласительно захлопотав на минуту, снова через час беспокоилась о Фортове, что он и как он и что ему нужно. Горела.

6.

Умолкший голос докладчика большую дал возможность Модесту слышать, что говорила ему сидевшая рядом Ревекка. Все то же о себе и о другом.

Над столом, где сидели духовные и светские с духовным видом люди, высились странные пейзажи невиданных солнечных стран. Ряд картин же висел и по стенам помещения, где в прочее время была выставка. Речь одного сменялась речью другого, исчезая в воздухе, – то бородатые, то безбородые, длинноволосые, стриженые головы чередовались, звякали слова тихих храмов рядом со словами трибунов. «Христос», «христианство», «прогресс», «молитва», «эволюция», «социализм» – в отупляющий звон сливались. Старец сюсюкал о браке и детях внебрачных. Политик свою либеральную речь жевал как мочалу во сне. Черный лысый еврей с жаром ставил «д» вместо «в», громя христианство. Всходили, садились. Жарко было. Ревекка шептала:

– Неделю – я нарочно пришла. Вы думаете, мне нужен весь этот хлам? Вы можете меня разлюбить, но дела бросать не можете.

Безусый студент, детским голосом шепелявя, говорил, на иерея глядя, что тот едва ли христианин, называя его Алексеем Петровичем вместо «отец Алексей». Тот хватался, краснея, за крест наперсный. Адвентов, сопровождаемый выше его юнкером, прошел, стуча каблуками, по входу. Ревекка шептала:

– Дезертирство немыслимо; так далеко зайти – и потом вам известно, как тесно мы связаны – наши души предопределенно слиты – милый, милый. – Говорили уже из публики. Высокий седой офицер стоя кричал, крестясь, что имя нечистого чаще здесь произносится, чем имя Христово. Другой уже студент требовал, чтобы вообще молчали:

– Молитесь; делайте вашу политику, но не болтайте. Что вас согнало сюда? пустота, скудость и праздность. Иерей, почему ты не служишь полуночниц? Мужчины, отчего вы не по кабинетам? Жены, отчего вы не у детей ваших? Молитесь, если вы веруете, но не болтайте. Жив Христос, не делайте его отвлечением искусной мысли!

Голос его срывался, как у молодого петуха; все умолкли, потупясь: толстый, как диакон, черный философ начал речь, временами дергая красивым лицом.

Модест в упор взглянул на глаза Ревекки и произнес: – Да, я не люблю вас больше, Ревекка Михайловна.

Так как она молчала, то он повторил:

– Да, я не люблю вас больше.

Издала какой-то хриплый звук, опять молчала.

– Я люблю другую, – сказал он, не совсем сознавая, что он говорит.

– Кого? – скорей догадался по движению губ, чем услышал.

– Веткину, – кто-то сказал за него. Не он же это сказал! И внезапный свет вошел в его душу, как будто лампу внесли в подвал. Так. Правда. И он повторял громко и радуясь:

– Я люблю Веткину, я люблю Веткину.

Ревекка, приблизив свое лицо к нему, схватив за руку, забыв о чужих ушах и глазах, шопотом крикнула:

– Опомнитесь, Модест! Модест, вы не сказали этого! Это ужасно!

– Я люблю Веткину, – с упрямою радостью твердил тот.

– Вы не знаете, какие последствия несет это в себе. Откажитесь, опомнитесь.

– Я люблю Веткину.

– Я запрещаю вам это, как ваш учитель. Вы знаете, как я снисходительна, но это я вам запрещаю и имею право это делать.

Офицер молчал, улыбаясь.

Расходились. Старец, окруженный свояченицей и падчерицами, сюсюкал все еще о внебрачных детях.

– Как ваша собачка? – кто-то спросил.

– Пришлось пристрелить.

– Вы отказались от вашей фантазии, не правда ли, друг? – говорила вещая дама, беря за руку молчавшего Модеста.

– Я люблю Веткину, – ясно повторил тот. Закинув голову с льняною каской волос, распахнув уже накинутую ротонду, она вскричала гневно и горестно:

– Несчастный! я проклинаю вас, я отлучаю вас, я предаю вас Сатане. Через три дня вы умрете жалкою смертью, клянусь, телесною смертью, духовно же вы уже погибли. Знайте. Помните. Через три дня вы умрете. Вот я даю вам смерть!

Она дунула на него всем существом и белыми глазами, и грудью, и широким лицом. Вышла. Модест улыбался.

7.

Но через три дня осужденный на смерть не умер, даже не думал о том, что он осужден умереть. Большая светлая пустота вошла в его душу, будто горница озарилась светом без тепла и блеска. Будто другой кто сказал: – ты любишь Настю Веткину, – и все стало ясно ему самому, но не радостно. Не радостно еще потому, что должен на днях был приехать Виктор Андреевич, и не знал Модест, как встретит он эту новость, неизвестную самой его новой возлюбленной. На вокзале ему с проводов Фортова не приходилось быть, тем живее он вспомнил вечер отъезда четыре месяца тому назад, первый вечер, когда он встал защитить незнакомую ему девушку. Фортов вышел будто слегка похудевший, не утративший роз, алевших на смуглых щеках. С нежностью дружбы обнял Модеста, будто старший, щедро и мужески; тот виновато дал себя прижать, желая не то сиротливо прильнуть, не то оттолкнуться. В лучистом счастье юности расточительной тот не заметил колебаний друга. Улыбался великолепно, стал будто еще выше, прямее, моложе. Отдавал приказания слуге ясно и весело; весело тот суетился в меру, без шума. «Победительный Виктор», думал без зависти Брандт, в плену снова темных глаз и улыбок через меру ставшего молодым другого; старался быть таким же веселым решительностью любви, как и тот, громче говорил, шагал шире, в ногу по платформе к ждавшим во тьме экипажам. В старом доме на канале все было по-прежнему; быстрым шагом, спешно раздевшись, обошел Виктор все комнаты, каждую вещь быстрым оком приветствуя. Сели к раньше готовому чаю; тогда только начали говорить новости, не упомянутые в письмах. Долго говорил о новой дружбе, о жизни тихой с