Трагедия в ущелье Шаеста - Алескендер Рамазанов

Как-то в кафе появился журналист, полный, медвежистый, в защитном «джекетфилде» с дорогим фотоаппаратом на шее. Не это, однако, удивило Мадьяра. На корреспонденте красовалась рыжая «пуштунка» – национальный головной убор афганцев. Мадьяр усмехнулся, поскольку, по его мнению, рязанские черты с пуштунским «блинчиком» не очень-то гармонировали.

Компания сербских солдат наперебой позировала с оружием, пивными кружками и в обнимку. Мадьяр уже собрался отчалить от возможных предложений «увековечиться», как вдруг дочь хозяина кафе взяла его за руку: «Русский, я хочу с тобой. – Она нажала пальцем на воображаемый затвор аппарата и очертила в воздухе рамку. – Так?» Мадьяр не мог отказать. Сам выбрал место, чтобы не попали в кадр лишние детали, – цветастую ширму у глухой стены. В то, что солдаты и девчушка дождутся снимков, он не верил. Но ошибся. Журналист к тому же оказался «с секретом».

Выйдя на площадь, Мадьяр вдруг услышал за спиной на чистом русском: «Я не ошибаюсь, простите? Я мог видеть вас много лет назад в Кундузе или Баграме? Пятьдесят шестая ДШБ (десантно-штурмовая бригада. – Прим. авт.)?». У Мадьяра екнуло в груди. Прошлое воскресало непрошено, в ненужном месте и совсем не в то время!

«Простите еще раз, я не мог перепутать, знаете, если я видел человека хотя бы один раз в объектив, то не могу забыть его лицо. Ни имени, ни места, бывает, не вспомню, а лицо в объективе, ну это мистика…»

Мадьяр предупреждающе поднял руку: «Возможно, но я вас не помню, жаль, да и мне не очень… понимаете?»

«Да-да. Как тут узнать! Два года сижу тут на хлебе и водке! Разнесло. А вот так узнаете?» – Корреспондент разломил блокнот. С фотографии смотрели двое из далекого прошлого: его, Мадьяра, ротный в Афганистане и он сам.

«Вижу, вспомнили. Простите, я понимаю. Не беспокойтесь, я уже семь лет не живу в России. Вот, возможно, будете в Вене». – Корреспондент протянул визитку с логотипом известного европейского агентства.

«Зачем вы носите с собой это фото?» – поинтересовался Мадьяр

«О! Разведка в отставку не уходит. Ваш командир роты теперь генерал. Кстати, сейчас он здесь, в Сараево».

«Значит, снимки будут?» – задумчиво спросил Мадьяр.

«Будут. Завтра-послезавтра передам с оказией. Оригинал сотру. Действительно, не нужно все это сейчас».

Странно, но Мадьяр ему поверил. Вообще какая-то излишняя сентиментальность все чаще приходила непрошено. Устал? Или знак? Да-да, он твердо был убежден, что неожиданные настроения – сигнал каких-то грядущих событий. Через день дочь хозяина кафе торжественно вручила Мадьяру цветное фото, где они как-то уж очень смирно стояли у расписанной розами шторы.

Через некоторое время мир был заключен. Поселок, по договоренности, отходил к боснякам. Сербы уходили вместе с войсками, понимая, что иначе их ждет жестокая расправа. Только кремень-старик, хозяин кафе, отказался покидать родные места. Говорили, что он еще с Тито партизанил в этих горах.

Зоран уже садился в «Антилопу», когда дочь хозяина кафе бросилась с рыданиями на землю. Ее пытались успокоить, она вырывалась, что-то выкрикивала…

На выезде из села Зоран спросил Мадьяра: «Ты понял, что она кричала?»

«Мы отошли. Босняки их вырежут. За семью беспокоилась».

«Нет. Она кричала, что любит русского и покончит с собой, если ты уедешь».

Мадьяр так и не узнал, что сталось со старым партизаном и его дочерью, и не пытался понять логики девичьих чувств в пору смертельной опасности. Да и не очень-то волновала его судьба этой семьи. Навидался тут всякого! А фотография сохранилась.

ВЕРНЕМСЯ К ГЕРОЯМ

Дух войны не только злое, но и скаредное создание! Чем реже ваша кровь и плоть попадают на его ненасытный алтарь, тем суровей может быть покаяние. Мадьяр не на шутку задумывался над тем, что в Карабахе, участвуя в боях, он не получил ни одной царапины. По логике войны здесь он должен был рассчитаться за везение. Но душа против такого вывода протестовала.

В Архаце у него был обстоятельный разговор на эту тему с очень храбрым армянским бойцом.

«Ты заговоренный, да? За год у меня три ранения. У тебя ни одного. А вместе ходим, да?»

«Нет, брат. Даже крест не ношу. Я просто трус».

«Не надо. Говори правду!»

«Это правда. Моя. А вот твоя: ты гордый и смелый. Но ты боишься, чтобы про тебя другое не подумали. Каску, «броник» не носишь. В атаку – в полный рост, впереди. Из окопа стоя очередями бьешь. Ты трижды ранен. А теперь смотри, сколько засечек на моей каске, лохмотья видишь на «бронике»? Это все было бы мое. Из окопа я бью короткими или одиночными и опять ныряю. Тут же смещаюсь, позицию меняю. В атаку – короткими перебежками, змейка там, перекаты. Знаешь, брат, уставы боевые – они кровью писаны. Слава богу, не моей. И мне плевать, если кто-то будет считать меня трусом. Вот и весь мой «заговор».

Как ни крути, но именно в Боснии заплатил Мадьяр сполна за свое везение. Первый раз, когда он попал под «натовскую» бомбежку, чуть не оказался последним. Мадьяра и грека накрыло лавиной камня, кирпичей, рваным железом. Бомба разорвалась неподалеку. Подняться он смог только после нескольких отчаянных попыток, да и то скорее потому, что увидел, как намокает от крови бедро. Что такое ранение в бедренную артерию, он знал еще по Афгану. Однако пронесло, осколок ударил в кость и даже отскочил. А вот греку повезло меньше. Мадьяр нашел его в десятке метров с развороченной грудью и практически без лица. И опять добровольца похоронили под простым сербским именем.

Странная мысль посетила Мадьяра после этого случая. Он подумал, что вот так же под советскими бомбами корчились афганские моджахеды без всякой надежды на адекватное отмщение. Боевой авиации у них тогда не было. А ведь известно, что для человека нет горше муки, чем хотеть и не мочь отомстить, или как там Гоголь писал?

А второй случай – как второй звонок. После него еще можно протиснуться в зрительный зал, именуемый жизнью. Третий называется иначе. Но все было просто. Зоран приказал остановиться у заштатного блокпоста, далеко от линии фронта. Обычный помятый автобус, скучная процедура проверки, осмотра. И тут из распахнутых дверей вылетают босняки, швыряют гранаты, поливают из автоматов. Мадьяр и всего-то успел, что присесть. Остальное ему потом рассказали. Как граната взорвалась у самых ног, как подняло его в воздух и шваркнуло о бетонное заграждение. Впрочем, он потерял сознание лишь на несколько секунд и видел, как через него перепрыгивают босняки, очевидно, не считая нужным добить. Тела своего он не чувствовал. А потом пришло, как пишут в умных книжках, «спасительное небытие»…

Возвращение к жизни было прекрасным. Мадьяр увидел прямо перед собой лица сербских солдат. Как распознал, что сербы? Вот тут для него загадка. Но уверен был на все сто! И жуткую боль вытеснила радость. Не за то, что жив. А что будет жить. На абсолютную тишину, окружившую его, он вначале не обратил внимания. Из чудес Господних следует назвать то, что на его теле не было ни одной царапины. Все травмы – от удара о бетонный блок. Но об этом он узнал намного позже в Белграде, в военном госпитале, куда был определен заботами Зорана.