Мильтон в Америке - Питер Акройд

Иного готового ответа у меня не нашлось, и, оставшись один, я отправился в сад погулять и прояснить мысли. Что, если эта новая земля в самом деле кишит огнями и призраками, как мне об этом докладывают? Нам известно, что здесь царит дикость, но если это — поистине дикая страна не в одном только прямом смысле слова? Неужто здесь и впрямь безраздельно царствует сатана?

13

— Вот на этом, Кейт, он и прервал свой дневник. Видишь, я поставил ниже следующую дату. Под ней не вписано ни единого слова. Тем самым утром, в положенное время, я вошел к нему в комнату и обнаружил, что она пуста. Он ушел. Исчез начисто.

— Я это знаю, Гус. Мы уже тысячу раз это обсуждали.

— Не было ни следов насилия, ни признаков засады, никто ничего не тронул. Чаша с водой стояла у изголовья кровати, поверхность воды слегка подернулась пылью. Боюсь, что он далеко заплутал в глуши, положившись на свое внутреннее зрение, и окончательно сбился с пути. О Кейт, куда же он делся?

1

Как случилось, что я пал? Подобный конец — мыслим ли? А подобное начало? Я покинул по-селение. Я был призван в лес. Ступил во тьму. Сошел в рощу, дабы узнать, зреет ли лоза и рас-цветает ли гранат. Я бродил в колоннаде стволов, осязал клубящиеся испарения деревьев и земли, а ветр юной жизни вздымал полы моей одежды. Такая бархатная, податливая тьма не встречалась мне с тех самых пор, как я видел сон о беспроглядно-черных и мрачных тучах. Я слышал имена кедра и сосны, ели и пышной пальмы. Святой поэзии дерев касался.

Он нашел хоженую тропку, шириной как сельские тропы в Англии. Ни заросли шиповни-ка и куманики, ни путаница торчащих корней не замедлили мой шаг. Глаза мои — как зеницы голубки, омытые млеком. Безграничная млечность пространства. Но слепец спотыкается, потому что блуждал по скалам. Он сбился с дороги. Эха вокруг не слышно, и он боится забрести в трясину. К чему были эти скитания, бесцельные и бесплодные? Здесь пустыня. В сне человеческом это место страха. Друидического страха. Зло, крадущееся в ночи. Осквернение.

Слепец говорит торжественные речи. Он вновь и вновь поворачивает стопы, когда на него нисходит ночь. Пойду к пальме, сказал я. Хочется подержаться за ее ветви. Нужно отдохнуть в тихом тайном убежище, какой-нибудь лесной келье. Мне требуется гавань. Но где ему искать отдыха, как не под сенью какого-нибудь большого дерева, чтобы усесться там и плотнее запахнуть свой плащ? Не имея под боком себе подобного, он дует в ладони и втягивает ноздрями свое собственное тепло. Идет дождь, и я слышу уютный шум дождя в верхних листьях. Он спит, а потом вновь пускается в путь.

Рассвет. Уже светает? Моя голова полна росной свежестью, в волосах с ночи застряли капли. Я снял плащ; как мне его надеть? Куда, скажите, стремиться слепому в лесу? К самому себе? Я оторвал кусочек коры и съел. Слизал влагу с листьев и выпил. Я встану и пойду. Он ступает по живым существам не без страха. Мир по-прежнему пустыня слов и вздохов, вроде печальных воздыханий деревьев. Такая жара. Такие крики. Здесь совокупление. Здесь шепчущая тьма. Виноград запутался в его волосах, и резкий запах трав окружает меня. Непотребство. Если я паду, слизень и паук станут меня утешать. Хлесткий звук доносится от деревьев, и он пристыженный наклоняет голову. Он обоняет запах земли, зрелый, как склеп. Вокруг меня что-то растет.

А теперь ветерок приносит фруктовый аромат. Сладкий запах заманчивого плода разом обостряет мой голод и жажду, и я тяну руку, чтобы его коснуться. Повертеть амброзию у себя в ладони. Вкусно. Нет. О нет. Слепца, его или меня, кто-то поймал за ногу и швырнул в воздух. Он попал в силок и повис на шесте. Все вокруг замерло в ожидании, а он качается на веревке в индейской ловушке. Его темный мир перевернулся вверх ногами. Я похож на гробницу Магомета, кричит он громко, подвешенный между небом и землей!

Да будет свет. И стал свет. Слово было светом, Весь свет был светом. Что-то происходит. Голова моя пробита, и теперь из нее струится свет. Свет проникает в мои жилы и течет вверх. Вниз. А теперь ко мне идут деревья. Впервые видано. Деревья творения. Зеленая листва. Изумрудные небеса. Эти цвета не что иное как руки, готовые меня приветствовать. Прилив крови, мое красное море, расцепил мои сомкнутые веки. Слепой, который раскачивается в ловушке, предназначенной для оленя, способен видеть. С утра до полудня висит он, с полудня до росистого заката, и наблюдает, как с наступлением дня краски все более сгущаются. Я вижу.

2

Итак, дорогой брат во Христе, дорогой Реджиналд, я был возвращен. Слепец, подобный тому, кто с плачем пришел от Хеврона, вновь дан был народу своему. Полтора месяца они искали меня и, любя всем сердцем, почти отчаялись, но я обнаружился бредущим с посохом в руке через луга на краю нашего богоугодного поселения. Когда я ступал по этим благословенным полям, меня заметили двое наших работников. «Хвала Господу, сэр. Вы возвратились к нам, подобно Иосифу. Живым и невредимым». — «Кто это?» — «Угодник Листер, сэр. Вы слушали однажды, как я проповедовал об Исмаиле». — «Хорошая проповедь. Мне запомнились в особенности ваши замечания о волосах изгоя. — Думаю, у меня вырвался вздох, потому что я немало натерпелся за прошедшие недели. — А теперь, пожалуйста, не проводите ли вы меня в мое жилище? Я изнурен путешествием». — «Сию минуту, сэр. Какая радость, что вы спаслись! Пожалуйте сюда».

Меня отвели домой, и глупый юнец, который мне прислуживает, выбежал навстречу, смеясь и плача одновременно. «Ну вот вы и дома, — вскричал он. — Вы возвращены!» Он обнял меня, но я не шелохнулся. «О, Гусперо». — «Да, мистер Мильтон?» — «Отведи меня в дом. В мою пристань. — Молодая женщина ждала там и радостно меня приветствовала. — Счастлив слышать тебя, Кейт. Как отрадно — вернуться под эту смиренную кровлю. Я достаточно повидал. Видел, как начинается и кончается один из миров». — «О чем вы, сэр?» — «Неважно, Гус. Я многое вынес. Все в руках Господа». — «Верно, мистер Мильтон. Но от усталости вид у вас, сэр, такой, что краше в гроб кладут, если дозволено мне будет так выразиться». — «А я и стою одной ногой в гробу».

Иной раз мне хочется упиваться печалью, и я ни с кем не желаю делиться горестями. Подобно Иову, я лелею свою скорбь. И я позволил паяцу продолжать свою речь. «Мы всюду навели чистоту, сэр. Даже два ваших старых компаса сияют теперь как звезды. На книгах ни пылинки. Не проходит и дня, чтобы я не протирал их тряпкой». — «Рад это слышать. А про шагомер не забыл?» — «Как начищенный пятак». — «Отлично. Нужно возобновить свои отмеренные прогулки». — «А Кейт сотворила в саду прямо-таки чудеса». — «О, Кэтрин, я хочу тебе кое-что сказать. Я желал бы, чтобы все травы были посажены в алфавитном порядке. — Она молчала. — Ты меня поняла?» — «Если хотите, сэр. Названия я знаю…» — «Отлично. В моей уборной есть свежая ключевая вода?» — «Я меняю ее каждое утро, сэр. — Я чувствовал, что Гусперо хочет доверить мне какую-то тайну, поэтому молчал. — Кроме того вам приятно будет услышать, что Кэтрин ожидает ребенка». — «Еще какие новости?»

Я шагнул к открытой двери, которая вела в сад, но не ощутил удовольствия от запаха цветов. Стояла жара, но почему-то, когда я ступил на порог, меня проняла дрожь. «Что случилось, сэр?» — «Ничего, Кейт. А что могло бы случиться? — Я глядел, дорогой Реджиналд, в свою привычную темноту. — Только вот солнце припекает слишком сильно. Отведи меня в дом и приготовь, пожалуйста, немного теплой воды с отваром ромашки».