Время банкетов - Венсан Робер

Тем не менее мне кажется, что увлекаться этой романической заговорщической стороной карбонаризма не стоит. Не стоит также издеваться над неловкостью заговорщиков, над лидерами карбонариев, якобы проявлявшими трусость или цинизм, над прискорбной неудачей всего движения, как уже давно поступали неумеренные поклонники эпохи Реставрации. Все это проанализировано, пересмотрено и объяснено в фундаментальном исследовании Алана Шпитцера. Нужно продолжать его исследования и рассматривать карбонаризм как тайную либеральную партию или как деятельное и не боящееся риска крыло либеральной партии, которая, что ни говори, в ту пору в самом деле представляла нацию. В противном случае невозможно будет понять, каким образом эта партия смогла так быстро оправиться после разгрома карбонаризма и как ее организация смогла пережить репрессии, внутренние раздоры, опалу, которой подверглись некоторые ее руководители. Заговорщики существовали не в изоляции, не в окружении враждебном или равнодушном, но скорее, как столетие спустя участники Сопротивления, чувствовали себя среди современников как рыба в воде. Чтобы понять, какие узы связывали либеральную партию с французским обществом, по каким причинами тысячи студентов, судебных приставов, негоциантов и адвокатов вступали в общества карбонариев, нам придется вернуться к изучению либеральной общежительности, и в частности к политическим банкетам и другим публичным манифестациям либеральной направленности, которые возникли раньше заговоров и не прекратили своего существования в то время, когда заговоры плелись, поскольку формы эти, хотя и не нравились властям, все-таки считались совершенно законными.

Префект Шоппен д’Арнувиль, который объяснял министру Деказу тот совершенно очевидный для него факт, что он не может запретить празднества, задуманные гренобльскими либералами летом 1818 года, был администратор умеренных взглядов, назначенный на должность конституционным роялистским правительством и не заинтересованный в том, чтобы идти наперекор господствующему в его департаменте общественному мнению. Но он не только убеждал министра, что запрещать банкет было бы непредусмотрительно, он говорил, что не имеет на это права. И то была не просто его личная точка зрения; в ту пору все, от министров и администраторов до нотаблей, взявших на себя устройство банкета, решали этот вопрос точно так же. Ни в Париже, ни в провинции запретить банкет, каков бы он ни был, не представлялось возможным: ни обед в «Радуге», ни банкет на улице Горы Фавор, политическая направленность которых не оставляла ни малейших сомнений, запрещены не были. И даже 1 апреля 1830 года самое реакционное (хотя отнюдь не самое ловкое) правительство эпохи Реставрации, то, от которого, как опасались либералы, больше чем от какого-либо другого можно было ожидать возвращения к актам насилия 1815 года и к законам Старого порядка, не запретило готовящийся банкет и, судя по всему, не обдумывало такой запрет. Почему же?

В законодательстве объяснения этому мы не найдем, поэтому следует искать другие причины. Первая заключается в том, что факт собрания известного числа людей на банкете сам по себе не может считаться потенциальным источником нарушения общественного порядка. Поскольку банкеты, как правило, проводятся в четырех стенах, то происходящее там не касается администрации. Ален Корбен прекрасно показал, анализируя волнения в провинциальных театрах в эпоху Реставрации, что префекты, супрефекты и комиссары полиции чрезвычайно снисходительно смотрели на все инциденты, которые там случались, если только смута не выплескивалась наружу, на улицу и на площади[177]. Они непременно желали знать, что там произошло на самом деле, но никаких последствий для участников тамошних столкновений это не имело. С банкетами дело обстояло примерно так же. Власти внимательно следили за тем, как участники банкета целой процессией направляются к месту, где он должен состояться; еще более внимательно они наблюдали, как участники банкета расходятся, не шумят ли при этом, покидают ли залу поодиночке, маленькими группами или, что тоже иногда случалось, целой процессией (так, граждане Гательро с факелами проводили Вуайе д’Аржансона до выезда из города, где ему предстояло сесть на лошадь или в экипаж, чтобы возвратиться в свое поместье «Вязы»; участники реннского банкета долгой молчаливой процессией сопровождали Дюнуайе до его гостиницы). Однако поскольку, в отличие от театральной залы, помещение, где происходит банкет, как правило, не принадлежит к числу публичных мест, а двери и зачастую даже окна там остаются закрытыми, представители местных властей не имеют никакого права проникнуть туда официально. Нет сомнения, что и в этом случае администрация желает получить информацию о том, какие речи звучат на банкете, но по закону ее представители там присутствовать не вправе. В противном случае их бы обвинили в покушении на неприкосновенность частного жилища, в возвращении к худшим дням полицейского произвола Фуше, к имперской тирании… или к временам Белого террора, о котором все предпочитали забыть.

Вторая причина снисходительного отношения власти к банкетам связана с концепцией общества, господствовавшей среди политической и административной элиты эпохи Реставрации. Концепция эта носила сугубо иерархический характер: есть люди, к которым следует прислушиваться, общество в собственном смысле слова, и есть народ, который рассматривался то как «добрый народ», то как чернь, но его мнение в любом случае не представляет никакого интереса. Все зависело от границ: аристократы, остававшиеся приверженцами Старого порядка, проводили их очень высоко и в глубине души отказывались брать в расчет даже разночинцев, но администраторы и префекты нередко считали иначе. Люди, возвысившиеся при Империи, особенно те из них, кто сочувствовал либеральным идеям, были гораздо более открыты, вне зависимости от своего собственного происхождения: они причисляли к нотаблям всех, кому Хартия предоставила право избирать депутатов, то есть всех, кто платил триста франков прямых налогов. Возможно, они даже считали, что многих провинциальных буржуа, образованных и достаточно состоятельных, также следует принимать в расчет, поскольку на местном уровне они могут сыграть немалую политическую роль; вспомним, например, «страшного господина Гойе», который наводил ужас на всех префектов Сарты, поскольку, сам не входя в число избирателей, оказывал влияние на результаты выборов в своем департаменте, причем неизменно поддерживал либералов. Но как бы там ни было, отношение к этим двум классам граждан не могло и не должно было быть одинаковым. С народом административные элиты обращались либо — в спокойные времена — с добродушным патернализмом, либо — при малейших беспорядках — с чрезвычайной жестокостью. Чуть ниже мы увидим проявления этого добродушия, которые многие историки Реставрации противопоставляют холодному бездушию элит Июльской монархии. Однако следует иметь в виду, что если люди из народа осмеливались предъявлять властям какие-либо требования или высказывать политические убеждения, этим дерзким смельчакам затыкали рот без всякой жалости.

Мы уже упоминали кровавое подавление восстания в Дофинé в мае 1816 года. Во время голода 1816–1817 годов чрезвычайные суды все чаще выносили смертные приговоры, чтобы восстановить порядок и запугать чернь: вспомним четыре казни в Сáнсе, о которых правительство Деказа объявляло повсеместно. Следует напомнить также о десятках приговоров, которые выносились бедным людям, в сущности, за их политические взгляды. Приведем два примера из тысячи: крестьянин из департамента Манш, укрывавший в своем доме бывшего члена Конвента «цареубийцу» Ле Карпантье, который тайно вернулся во Францию, был приговорен в 1819 году к восемнадцати годам тюремного заключения (тогда как сам Ле Карпантье получил срок на восемь лет меньший)[178]; в департаменте Эндр и Луара девица Кутюрье, двадцатиоднолетняя прачка, была приговорена за крамольные речи к шести месяцам тюрьмы и штрафу в 50 франков; между тем, чтобы заработать такую сумму, ей пришлось бы трудиться целых полтора месяца[179]. Зимой 1815–1816 годов несчастная имела неосторожность сказать: «Весной фиалки расцветут вновь». Еще в 1829–1830 годах людей из народа регулярно приговаривали к нескольким месяцам тюрьмы только за то, что в подпитии они начинали кричать: «Да здравствует император!» В результате режим не столько запугал население, сколько его озлобил.