За секунду до взрыва - Екатерина Польгуева

О чем думала мама, я не знала. Она не отговаривала Александра от решения уйти добровольцем. Не плакала, не причитала, как другие провожавшие ребят матери.

На следующий день я пошла в школу. Еще через три дня колонна новобранцев, которых переправляли к линии «боевого соприкосновения», как это называлось официально, попала под перекрестный обстрел. Два десятка человек погибло, шестнадцать человек пропало без вести. Скорее всего, их взяли в плен русские. Среди пропавших оказался и Александр Даба.

Все было по-прежнему – и ничего не было. Так продолжалось целых двенадцать дней после сообщения о том, что брат пропал без вести. Утром я шла в гимназию. А в те три дня, что занятий не было, сидела дома с книжкой, один раз даже сходила в Заречье, где мы с ребятами закончили репетировать спектакль и назначили новую дату премьеры: 25 января. В гимназии все шло, как всегда. Дед меня ни о чем особо не расспрашивал, привычно лопал мои завтраки, помогал решать задачки вконец озверевшего Золиса (две контрольные за неделю!)

Вечерами мы сидели с мамой на кухне и очень много разговаривали. Кажется, мы никогда столько не разговаривали. Может быть, потому, что я была папина дочка, а теперь папы не стало? Говорили и о папе, и о Дине, и об Александре, разглядывали старые фотографии, смотрели видеозаписи. Вот четыре года назад, на Празднике поэзии, отец читает свои смешные пародии на одного, как он говорил между нами, национально озабоченного рифмоплета. Вот Дин уронил свой праздничный букет в лужу, когда шел первый раз в первый класс. Наверное, мы смирились. Или нет, не так: просто поняли, что Динка и папа навсегда останутся с нами, и этого уже не отобрать. И сейчас мы были уверены, что Александр жив – и все с ним будет в порядке. После пятого января я, правда, не очень доверяла своей интуиции. Но все-таки на душе было не то чтобы легко, а как-то пусто.

Мама решила устроиться на работу. С деньгами у нас по-прежнему все было в порядке. Собственно, это играло не последнюю роль: на тот оклад, который могла предложить гимназия библиотекарю, причем без дополнительных продуктовых пайков, найти никого не удавалось. Вот наша школьная библиотека и стояла с октября закрытой. А директор Силик убедил маму, что работа ей не помешает, да и гимназии одна сплошная польза.

Наверное, так потихоньку и наладилась бы новая, третья уже жизнь: в Городе, в доме без отца, Дина и Александра, но с ясной уверенностью, что старший брат обязательно вернется. Только 25 января никакой премьеры в нашем кукольном театре так и не состоялось. Потому что слишком многое произошло до 25 января начиная с той пятницы.

В пятницу в гимназию я собиралась только к двенадцати: накануне отменили первые два урока. Я неторопливо и даже с аппетитом, потому что выспалась, жевала хлеб, намазанный сгущенкой (открыли старые запасы). Беззвучно сменялись картинки на экране телевизора. Было забавно: дикторы открывают рот, горячится ведущий какого-то политического шоу на евросоюзовском канале – и ни единого слова. Потом я отвлеклась, долизывая остатки сгущенки, и даже не заметила, как на кухню вошла мама и включила звук.

Телешоу закончились, вместо дерганного диктора на экране появилось лицо самого разыскиваемого в Европе военного преступника, героя Североморской – Второй Республики, а теперь главнокомандующего армией Русских Объединенных Северных Территорий Родиона Третьякова. Вчера журналисту европейской телекомпании Ай-ти-ти удалось взять у него эксклюзивное интервью. Лицо репортера, пару раз попавшее в кадр, светилось восторгом: еще бы, такая удача, такая сенсация. Третьяков был спокоен: видимо уверен, что не найдут. Журналюга оказался, видимо, из наших эмигрантов, так что разговор велся на государственном языке.

Я отставила недопитый кофе и стала слушать. Если честно, только из-за Александра: вдруг они заговорят о событиях 11 января – и о судьбе пропавших без вести солдат Республики. Но речь шла о другом и в общем много раз уже переговоренном. Третьяков вновь заявил, что командование армии РОСТ сожалеет о жертвах среди мирного населения Города, но если учесть, что оттуда стреляют по позициям русских, причем зачастую из гражданских учреждений, то те в первую очередь становятся «легитимными целями».

– Между тем, на православное Рождество артиллерия Республики вела огонь по поселку беженцев Железнодорожный, где никогда не было и нет ни одного военного, ни одного артиллерийского орудия, только мирные жители, – продолжил Третьяков.

Я вздрогнула, снова вспомнив Вовчика и других пацанов. Живы ли?

– Да, но по официальным данным там никто не проживает, – возразил репортер.

– По-вашему, в военном руководстве Республики сидят дураки – тратить боеприпасы на пустые развалины? Нет, все гораздо хуже: они тратят их на беззащитное мирное население. Вы поезжайте, посмотрите – и главное, покажите европейским телезрителям, далеким от местных реалий. Или живущие на этой земле русские с точки зрения цивилизованной Европы – не люди, и на них права человека не распространяются?

– Ладно, оставим это, – попытался сменить тему журналист. – Но вы ведь не можете отрицать этнических чисток в Синереченске. А это – преступление против человечности.

– А выселение из Города двух сотен тысяч некоренных жителей, убийства, продолжающиеся облавы – это не против человечности? – Третьяков говорил на государственном очень хорошо, гораздо лучше того расстрелянного в трамвае мальчишки. И все-таки чуть заметный акцент чувствовался.

Физиономия журналиста вновь попала в кадр и уже не была такой довольной:

– Почему вы отвечаете вопросом на вопрос? И вообще, что же получается: русские – невинные жертвы, а дети в Городе умирают не из-за вас, а сами?

Родион Третьяков недобро усмехнулся (лицо его показали во весь экран):

– На войне невинных жертв не бывает, кроме тех самых упомянутых вами детей да еще стариков беспомощных. Хотя и старики не всегда были беспомощными… Но еще раз: дети гибли и гибнут не только в Городе и не только от наших снарядов, но и в поселке русских беженцев, и в Райане, где не осталось ни одного некоренного, и в Синереченске, который периодически бомбит авиация Республики. А так как все это наши дети, где бы они ни жили, а не ваши, евросоюзовские или американские, то спасти их можем только мы сами. Поэтому предложение руководства РОСТ о немедленном перемирии и переговорах об обмене пленными, территориями, перемещенными лицами остается в силе.

– Но международно признанное государство не может вести переговоров со взбунтовавшимися сепаратистами. Точнее может, но только об их капитуляции.

– Ну, это уже политика. Политики развязывают войны, им их и заканчивать. А я – не политик, я солдат, – Третьяков снова усмехнулся, прищурил желтые глаза. – На мой дом, на мою землю напали, что мне остается делать? Защищать ее, защищать своих близких, свой народ. Неужели это так сложно понять? И если политики действительно хотят, чтобы ни дети, никто другой больше не гибли, нам надо договариваться. Только нам, безо всякой третьей стороны, которая извлекает собственную выгоду из нашей вражды, из крови граждан еще вчера единого государства. А позавчера – тоже одного государства, хотя и другого, но, между прочим, также международно признанного. Его разрушителей Евросоюз что-то не называл «взбунтовавшимися сепаратистами». Повторюсь, надо договариваться. Элементарная логика подсказывает, что другого выхода просто нет.