Мароны. Всадник без головы - Томас Майн Рид

- Тсс... Помни, Юдифь, в его присутствии надо поменьше упоминать о рабах. И чтобы не вздумали на его глазах наказывать плетьми и тому подобное. Пусть сперва попривыкнет. Надо будет предупредить Рэвнера, чтобы он сдерживался. Я знаю немало случаев, когда вот такие молодые люди из-за подобной ерунды бросали место. Надо, чтоб ему вовсе не приходилось иметь дела с рабами на плантации. Я позабочусь об этом. Но помни, Юдифь: все зависит от тебя. А я знаю: ты всего добьешься, стоит тебе пожелать.

- Да о чем ты, отец?

- От тебя зависит, захочет ли Герберт Воган остаться у нас.

Эти слова сопровождались многозначительным взглядом. Но Юдифь сделала вид, что понимает их буквально.

- Я думаю, ты напрасно беспокоишься. Если он действительно так беден, как ты говоришь, он будет только рад получить выгодное место и, уж конечно, постарается удержать его.

- Как знать... Он горд и запальчив. Ведь ушел же он от богатого дяди, да еще наговорил ему всяких дерзостей! А у самого в кармане пусто. Признаться, порядочный глупец этот родственничек Лофтуса Вогана. Надо его приручить понимаешь, Юдифь? - приручить! Вот эта задача тебе и предстоит.

- Право, отец, послушать тебя, так можно подумать, что речь идет не о каком-то нищем юнце, а о богатом поместье, которое может принести большие доходы.

- Вот именно! Он и есть вроде как богатое поместье. Посмотрим, может...

- Если бы речь шла о госте, который осчастливил своим присутствием Горный Приют, - продолжала Юдифь, как будто не слыша отца, - если бы ты просил меня приручить владельца замка Монтегю, это мне было бы еще понятно...

Она многозначительно улыбнулась.

- Нет, Юдифь, это безнадежно.

- Что безнадежно? - резко оборвала его дочь.

- Ну, понимаешь... - замялся Джесюрон.

- Что, боишься сказать? Ничего, дражайший родитель, говори. Я и так вижу, куда ты клонишь. Ты думаешь, что у меня, дочери старого работорговца, нет никакой надежды пленить аристократа Монтегю Смизи - так, что ли?

- Ты ведь знаешь, Юдифь, Воган припасает его для своей дочки. Она, как тебе известно, считается первой красавицей, и нам нечего и думать...

- Первой красавицей? - Юдифь гордо вскинула голову и раздула ноздри. - Во всяком случае, на последнем городском балу не она была признана первой красавицей, могу тебе поручиться! И полагаю, дочь работорговца ничем не хуже дочери рабыни. В конце концов, сама-то она всего-навсего простая рабыня...

- Тише, Юдифь, об этом ни слова, даже шепотом! Ну, вдруг он услышит? Ты ведь знаешь, он ее двоюродный брат, и...

- Хотя бы и родной, что из того? - гневно прервала его дочь. Тон Юдифи ясно говорил, какую злобную зависть питает она к красоте Кэт Воган. - Будь он ее братом, ему у нас пришлось бы не сладко. Но, к его счастью, он всего-навсего кузен. И притом рассорился с ее отцом - значит, и с ней также... А он что-нибудь тебе о ней говорил? - спросила вдруг Юдифь, и по голосу чувствовалось, что она ожидает ответа с волнением.

- О ком? О Кэт Воган?

- О ком же еще? - грубо отрезала Юдифь. - Кажется, в Горном Приюте нет другой молодой особы, о которой он мог бы говорить. Или у тебя все еще в голове эта медно-красная девчонка Йола? Разумеется, я говорю о Кэт Воган. Что он о ней рассказывал? Как ни короток был его визит, а уж наверно он успел с ней встретиться. Вы сидели за вином вчера так долго, что могли бы перебрать все местные сплетни.

Она говорила деланно-небрежным тоном, но сама от волнения наклонилась вперед, и в глазах ее была тревога, выдававшая зарождающуюся любовь.

- Да, действительно, разговор зашел и о дочери Вогана. Я сам спросил у него, какого он о ней мнения. Я надеялся, что он успел и с ней поссориться, но, увы, нет, отнюдь нет!

- А тебе-то что за дело?

- Очень даже большое дело, дочка, очень!

- Ты говоришь что-то уж очень таинственно, отец. Кажется, за двадцать лет я успела тебя достаточно изучить, но сейчас ничего не понимаю... Так что же он все-таки сказал о Кэт Воган? Видел он ее?

- Да. И говорит, она отнеслась к нему необычайно сердечно. На нее он не обижен, нет!

Ответ не доставил, очевидно, удовольствия прекрасной Юдифи. Опустив глаза, она некоторое время молчала.

- Отец, - сказала она вдруг, - что это за голубая лента у него в петлице? Ты ее заметил, конечно. Может быть, это какой-нибудь орден? Он тебе об этом ничего не говорил?

- Нет, но ленту я заметил. Это не орден. Откуда у него орден? Отец у него был нищий художник. Да ты спроси у него сама, это вполне удобно.

- Вот еще! Мне-то что за дело?

Она даже в лице изменилась, словно устыдившись, что невольно обнаружила женскую слабость, выказав любопытство.

- Да это неважно, Юдифь. Главное, если ты сумеешь понравиться ему...

- Ты что, хочешь, чтобы он в меня влюбился?

- Да, именно.

- Чего ради, скажи на милость?

- Не спрашивай пока. У меня есть определенные соображения. В свое время все узнаешь. Да, Юдифь, постарайся, чтобы он влюбился в тебя по уши.

Эта просьба не была неприятна Юдифи. Глаза ее выражали что угодно, только не возмущение. Подумав немного, она засмеялась и сказала:

- А что, если, увлекая его, я и сама попадусь в любовные сети? Говорят, иногда паук запутывается в собственной паутине.

- Ты только поймай мушку, мой милый паучок, остальное неважно. Но сперва надо поймать муху. Пусть струны твоего сердца помалкивают, пока его сердце еще не в твоих руках. Ну, а потом влюбляйся сколько душе угодно... Но тише... кажется, он идет!.. Смотри же, Юдифь, поласковее с ним, поласковее! Не жалей улыбок!

И Джесюрон пошел навстречу гостю, чтобы пригласить его в зал.

«На этот раз, достойный мой родитель, - со странным выражением глядя вслед отцу, сказала про себя красавица, - на этот раз я буду послушной дочерью. Но не ради твоих, а ради моих собственных планов - они для меня важнее. Говорят, с огнем играть опасно, но именно поэтому я буду с ним играть... А вот и наш гость! Какая гордая у него поступь! Можно подумать, что он здесь хозяин, а мой отец - его счетовод. Ха-ха-ха! Но у него в петлице по-прежнему эта голубая лента! - Красавица нахмурилась. - Почему он носит ее на груди?.. Ничего, я все разузнаю, я сорву тайну с этого шелкового лоскутка, пусть даже разорвется на лоскутки мое собственное сердце!»

А в это самое время в Горном Приюте происходила сцена, поразительно похожая на только что описанную. Лофтус Воган, как и Джекоб Джесюрон, вел беседу с дочерью. Тема разговора была сходной, и родительские хитрости диктовались столь же низменными мотивами.