Лесные солдаты - Валерий Поволяев

Набрав по ведёрку малины, Нюрка и её молчаливая подружка – ни единого слова не произнесла, пока говорили, – ушли. Уже в темноте.

Конечно, можно было бы отжать в деревне пару тыловиков и основательно потрясти их, разжиться и провиантом и деньгами, которые «в ходу», но тогда немцы перетряхнут всю деревню, за одного убитого фрица положат десяток ни в чём не повинных людей, а за двух ротозеев – два десятка…

Бить немцев надо не в деревнях, не в жилых домах, а на дорогах, там, где не к кому прицепиться, это Чердынцев уже понял. Но к дорогам, к сожалению, подступиться невозможно – немцы теперь ходят очень плотными колоннами, ощетинившись пулемётами.

Вот жизнь!

Чердынцев в сумерках, пока ещё можно было что-то разглядеть, нарвал несколько пуков ромашки – в основном, цветков, из чайника вытряхнул то, что там оставалось – сморщенные стебли иван-чая, который в книгах по-научному именовали кипреем, и ромашковые балки, освободившееся место забил цветками и налил воды…

К утру маленький солдат почувствовал себя лучше, хотя и был ещё очень слаб, слабее, чем вчера, но слабость – штука проходящая, она пройдёт, день-два – и её не будет. Ночью лейтенант несколько раз поднимался с топчана и поил Ломоносова ромашковым отваром. Дважды разжигал костёр, чтобы подогреть чайник.

Ночь стояла тяжёлая, почти беззвучная, только где-то неподалёку от избушки в густой траве сонно крякал коростель. Крякал и смолкал, крякал и смолкал, будто сопротивлялся сну, на несколько мгновений замирал, потом вздрагивал нервно, суматошно, выкрикивал в ночь что-то невнятное, ведомое лишь ему одному и снова умолкал, погружаясь в короткий, удушающее-вязкий сон.

Летняя ночь – это летняя ночь, длится недолго. К утру коростель выдохся и замолчал.

Над лесом повис туман. Он заползал в низины, припал к траве, клочьями повисал на ветках, глушил все звуки в округе и долго не давал пробиться к земле солнцу.

Нюрка пришла рано – туман ещё не успел разредиться, пластался копнами, цеплялся за землю, – принесла два домашних серых каравая; серые караваи в их деревне пекут из чёрной ржаной муки, смешанной с белой пшеничной, – а в обычной льняной холстине – варёную курицу. Сказала:

– Это мама передала. Сказала, что больному будет полезно. В следующий раз Катькина мама сварит курицу.

– А чего Катя не пришла?

– Она коз сегодня пасёт. Завтра придёт обязательно.

«До завтра надо ещё дожить», – невесело подумал Чердынцев.

– Спасибо тебе, Аня, – как можно теплее, душевнее произнёс он. Таким тоном лейтенант даже с Наденькой Шиловой не разговаривал – так был благодарен этой деревенской девчушке. За хлеб этот, за курицу, за то, что не боится немцев.

– Спасибом сыт не будешь, – сказала Нюрка, рассмеялась серебристо, будто колокольчик. – Я побегу.

– Ты хотя бы малины набери, чтобы не бежать пустой.

– Верно. Не то немцы увидят, что я без ягод пришла из леса, враз чего-нибудь заподозрят. Они хоть и смирные, но глазастые.

Руки у неё были проворные, работали, будто летали. И двадцати минут не минуло, как ведёрко её оказалось полным.

Туман уже рассосался, лишь кое-где в низких местах, светлел пластами, похожими на ветхие одеяла, сквозь которые проросли высокие травяные стебли. Чердынцев вернулся в домишко.

Маленький солдат сидел на топчане, свесив ноги, – сгорбленный, постаревший, с щетиной на щеках.

– Простите меня, товарищ лейтенант, – слабым голосом проговорил он, – подкузьмил я… Подвёл вас.

– Перестань, Иван, – махнул рукой Чердынцев, – что за вопрос – подвёл, подкузьмил… Ты лучше думай о том, как быстрее встать на ноги. Нам надо идти дальше.

Ломоносов понимающе кивнул.

Они пробыли в избушке два дня. Маленький солдат немного оправился, и Чердынцев решил продолжить путь.

Перед самым отходом примчались Нюрка с Катькой, с ними, немного поотстав, запыхавшись, появилась пожилая женщина с загорелым почти печёным лицом – такие лица бывают у людей, которые много работают в поле.

– Мы тут… Харчей вам немного собрали, – женщина протянула лейтенанту холщовый мешок, перетянутый на манер рюкзака верёвкой: два конца верёвки крепко привязаны к низу мешка, к разным его углам, верх петлёй накинут на горловину и стянут прочно – даже комар не проникнет. – Донесёте?

– Спасибо, мать, – растроганно пробормотал лейтенант. – Разве своя ноша плечи тянет? – Потянулся было к руке старой женщины, чтобы поцеловать её, как они когда-то поступали на показательных балах в училище, но спохватился, остановил себя – нельзя этого делать. Такой поступок может оскорбить незнающего человека, эта женщина не поймёт его. Приложил ладонь к груди. – Большое русское спасибо.

Три фигурки ещё некоторое время провожали уходящих на восток людей в военной форме, а потом, когда Чердынцев и Ломоносов скрылись, сопровождаемые стрекотом сорок, скрылись в зелёной густоте, повернулись и, не произнеся ни слова, понурые, согнувшиеся, словно бы их придавила лютая тяжесть, беда какая-то, – отправились в деревню…

Без людей сразу сделалось пусто в природе, что-то в ней угасло. Куда же подевались люди? Десятки тысяч людей в красноармейской одежде, которые ещё вчера стояли на здешних рубежах, маршировали на учениях, на стрельбищах поражали пулями мишени только в девятки и десятки, пели бравые песни и были готовы остановить любого врага… Были готовы, но не остановили.

Где они сейчас?

И вообще, что произошло? Война не война, грандиозная провокация или что-то другое? Где сейчас наши?

Двое уходящих на восток солдат – боец и командир, – были двумя муравьями в огромном мире, двумя соринками, попавшими в гигантский мутный поток, они не знали, что творится, действовали вслепую, готовы были драться, но были бессильны против происходящего, против лавины ревущего железа. Чтобы крушить машины и захватчиков, сидящих в них, нужно было объединяться, нужны были ещё солдаты… Для этого Чердынцев с Ломоносовым и уходили на восток.

Труднее всего было двигаться по открытой местности, пересекать какое-нибудь запущенное поле – расстрелять на этом поле их могли, как зайцев.

Дважды Чердынцев специально дожидался ночи, чтобы незаметно, растворяясь в темноте, пересечь такие места и не словить пулю.

Километры пространства, – тяжёлые пешие километры, – неторопливо уползали назад. Хотелось, чтобы они уползали назад быстрее, но не получалось…

Лесная дорога была тиха и загадочна. Ветер изредка пошумливал в сосновых ветвях, сшибал на землю старые шишки, куражился, затихал на некоторое время, – очень короткое, – и снова начинал шуметь.

Чердынцев шёл по левой стороне дороги, по самому краю, Ломоносов, чуть поотстав, – по правой, чтобы если попадётся какой-нибудь немчик, сразу взять его в клещи.