В окопах. 1916 год. Хроника одного полка - Евгений Анташкевич

– «Поплавок» – ресторан, что ли? Если так, то это любопытно, у нас в Оренбурге тоже такой был на берегу Урала, по примеру Санкт-Петербурга, ресторанчик! Недолго, правда, стоял, всего один сезон, и сгорел!

– А это стихотворчество и было иллюстрировано видами Санкт-Петербурга, но вы послушайте, каков финалиус! – Заинтересованный весёлый Иванов даже забежал вперёд и всплеснул руками.

Подпоручики на секунду замерли, и рассмеялись, и стали хлопать друг друга по плечам.

– Пойнтер Блэк! У нашей соседки был пойнтер Блэк, веселая такая собачка! – Хмурого Иванова стихотворение явно развеселило.

– У меня у самого был пойнтер, только не Блэк, а Грэй!

– Не вижу особой разницы, Сергей Никанорович! Што черный, что серый, а только собачки очень даже развесёлые. Я знавал одного пойнтера, по кличке, даже… не поверите – Пойнт!

– «Точка»! Ха-ха! – рассмеялся весёлый Иванов. – Это же с английского «Точка». Он и так «пойнт» – «точка», «пятнистый», так ещё и по имени Пойнт, однако фантазия была у его хозяина…

– Хозяйки!.. – сказал хмурый Иванов и погрустнел.

Иннокентий забыл, что у него под ногами земля, он перестал её чувствовать, оба подпоручика так разыгрались на его глазах, как два ребёнка, которые плещутся в одном тазу.

«Чудны́е! Одно слово!»

И как будто бы кругом никого не было, ни его, Иннокентия, ни полутора тысяч солдат, шедших двумя колоннами на войну, ни самой войны, а только эти двое подпоручиков, один из которых был из Оренбурга – сам сказал, и папаха на нём казачья. Иннокентий почти всё время был на передовой, но даже там он увидел, как на войне меняется армия, уже мало кто стесняется смешивать форму – раз холодно, значит, надо потеплее, даже если ты не казак. Так война всё меняет.

Шли уже несколько часов, давно исчезли мосты через Даугаву.

– Вахмистр! – вдруг услышал он.

– Слушаю, ваше благородие! – Иннокентий мигом отбросил все посторонние мысли.

– Сколько идём? – не меняя шага, спросил хмурый Иванов, всё же он в этой паре играл роль старшего.

– Сколько?.. – замялся Четвертаков…

– У него, может быть, нет часов, – вставил слово весёлый Иванов и остановился.

Иннокентий тоже остановился, сдвинул брови и вынул из кармана штанов часы, цепочка порвалась, он отдал её в починку эскадронному кузнецу Петрикову, а тому вон как досталось, жив ли.

– Час пополудни, ваше благородие! – отчеканил он. Колонна за его спиной ещё погрохотала сапогами по дороге и затихла.

– Идём четыре часа, Сергей Никанорович, можно бы и отдохнуть. Но не больше минут тридцати…

– Думаю, да!

Весёлый Иванов протянул руку к Четвертакову, и тот отдал кроки.

– Подойдите, – сказал весёлый Иванов, и они втроём склонились над бумагой.

– Судя по всему, мы прошли половину пути…

Весёлый Иванов стал осматриваться и одновременно поглядывал на кроки.

– Немного даже больше, мы сейчас вот здесь, – сказал он, – только вот уже совсем скоро стемнеет, а нам бы засветло добраться.

– Хорошо! – подытожил хмурый Иванов. – Двадцать минут! Пусть покурят, а по галете съедят на ходу. Командуйте! – обратился он к Четвертакову.

Четвертаков встал на обочине и увидел всю длинную, состоящую из двух колонну.

– Во-ольно! Переку-ур десять минут! – прокричал он. – Унтер-офицеры ко мне.

– Разрешили же двадцать… – услышал он из-за спины голос весёлого Иванова.

– Не будем мешать, Сергей Никанорович, у них своё понятие о времени, – тихо ответил хмурый Иванов.

Четвертаков распорядился, унтера разбежались, Иннокентий достал газету и развернул её, оторвать бумаги на самокрутку. На газету обратил внимание весёлый Иванов.

– Это у вас откуда?

– Это? – спросил Иннокентий, он не знал, что ответить. – Эта… дали!

– Кто дал? – Иванов смотрел пристально.

– В госпитале…

– А вы знаете, что «эта»? – спросил весёлый Иванов, ставший вдруг серьёзным.

Только тут Иннокентий посмотрел, что он держит в руках. Это была даже не газета, он видал газеты, где на вокзале, где у обывателей, где расклеенные на афишных тумбах. Те были большие, разворачивались широко, так что рук не хватало, а это даже не газета, а так, подобие, на плохой бумаге, которая вряд ли годится даже на раскурку, того и гляди развалится, но название солидное – «Правда».

Иннокентий скривил губы и пожал плечами: «Нет!» – и протянул газету Иванову. Тот взял и подал товарищу. Они отошли на обочину и стали шептаться. Иннокентий стоял с кисетом, без бумажки и не знал, чего ему делать. Он видел, как офицеры шепчутся и поглядывают на него.

Хмурый Иванов подозвал.

– Давно на войне?

– Давно…

– Сколько?

– С самого начала…

– Прямо с самого-самого?

– Тринадцатого года при́зыва…

– Ах, даже так? – выдохнул хмурый Иванов.

Веселый Иванов вдруг заметил, что в руках вахмистр мнёт кисет, и сообразил, что лишил его закрутки, полез в карман, извлёк коробку и открыл: «Угощайтесь!»

Иннокентий замялся, не зная, куда деть руки, куда кисет…

– И как вы относитесь к этой войне? – услышал он.

* * *

С поручиком Смолиным Жамин расставался поздно вечером в своей комнате, а встречался каждое утро на плацу.

Сегодня поручик был хмурый, даже суровый, вчера Жамин отыгрался, и Смолин был вынужден согласиться записать на себя долг.

– Ваше высокоблагородие, – обратился к поручику Жамин. – Пришло распоряжение, чтобы сегодня выдвинуться на Двинский рубеж, вот схема. Разрешите исполнять?

– Исполняйте! – выдавил из себя Смолин и двинулся восвояси.

– Слушаю! – в спину ему ответил Жамин и повернулся к строю: – Слушай мою команду!