Лабиринт Медузы - Татьяна Корсакова

– Ой, снова навернулась, – сказал тот, кого Ариадна назвала Троекуровым. – Что ж ты такая неловкая-то? Откуда вас таких вообще вытаскивают?

Она бы ответила откуда. Если бы не было так больно. И если бы не слезы. Ничего, она еще ответит. Придет в себя и скажет что-нибудь язвительное. А пока нужно просто переждать. Эти двое уйдут, и они с Ариадной снова отправятся в путь.

– Ну, чего расселась, тупая корова? Не видишь, мы хотим пройти?!

Троекуров приблизился, и тот, второй, приблизился тоже. А Ника обиделась. Вот на эту «корову» и обиделась. Потому что никакая она не корова. И размеры на ярлычках ее новых вещей это подтверждают. Но для Троекурова это не аргумент. Не будет она тупой коровой, так будет слепой курицей…

– Ой, забыл! Ты ж и в самом деле не видишь. – И еще один шаг ей навстречу, и на затылок ложится ладонь. Пальцы скользят медленно, даже ласково, а потом больно впиваются в волосы, тянут вверх.

– Олег, ты что?.. – Это Вадим. Он растерян и, кажется, смущен, но не настолько, чтобы заступиться или просто помочь.

– Я ничего, Вадик! Я расчищаю нам с тобой дорогу. Тебе разве нравится, когда тебе под ноги падает всякая шваль?..

Никто – даже мама! – не называл ее швалью. Маме удавалось обходиться другими, не менее обидными, но менее оскорбительными словами. Никто не дергал ее за волосы и не волок волоком по каменным плитам пола. Никто не причинял ей боли так сознательно и так методично!

Что-то вспыхнуло! Словно бы в голове взорвалась маленькая вселенная. Взорвалась и осветила черный Никин мир ослепительно белым. В этом белом она увидела силуэты. Один подальше, другой совсем близко. Бить нужно было в того, кто близко, кто тянет ее за волосы вверх и насмехается. Если ударить туда, где пульсирует черный сгусток, он остановится. Ника знала это наверняка и уже была готова ударить…

– …Убери от нее руки! – Третий силуэт. Не белый и не черный, подсвеченный чистым серебряным светом. Серебряным… – Я сказал, убери от нее руки, пока я их тебе не сломал.

Не нужно. Она может сама. Она точно знает, на что способна. Одного удара хватит. Удара хватит, но как быть со взрывной волной, той самой, что вскипает внутри и рвется наружу? Кому еще она может навредить? Может ли она навредить этому… Серебряному?

Наверное, ей не нужно было думать, а просто ловить момент. Но она опоздала. Вся та ярость и сила, что рвалась наружу, взорвалась у нее в голове. И снова стало темно…

…Он не приходил в себя долгих шесть дней, не умирал, но и не оживал. И она балансировала на этой зыбкой границе рядом с ним – еще не мертвая, но уже и не живая. Обессиленная, обескровленная… Наверное, если бы не старуха, рано или поздно они оба переступили бы черту между жизнью и смертью, но старуха держала цепко. Она связала их руки бусами из ракушек, острые края которых больно царапали кожу, напоминали о жизни, не позволяли умереть окончательно.

Он очнулся раньше, потянул за бусы. Или просто потянулся. И она, пойманная на их острый крюк, очнулась следом. Даже побывав за чертой, он все еще был красив как бог. Его глаза чернели, как самая темная южная ночь. Так же темны и так же загадочны. Он бы заговорил с ней, если бы не старуха. Старуха потянула за бусы с такой силой, что порвалась нить, и ракушки просыпались на земляной пол хижины.

– Вернулись, – сказала не то зло, не то удивленно. – Небось, голодные?

Она выхаживала их еще три дня. Как малых детей. Несмышленых, непослушных детей. Силы возвращались. К нему – быстрее, к ней – медленнее. Он встал на ноги первым. Встал, вышел из хижины, и ее сердце остановилось.

– Он вернется. – Старуха сидела у окна, чинила ветхую сеть. – Вы теперь связаны. Так уж вышло.

Связаны. Никс и сама чувствовала эту тонкую, но крепкую нить, что соединила их в единое целое.

– Спасибо. – Сил пока хватило лишь на одно слово.

– Не благодари. – Старуха отложила сеть. – Не благодари, потому что я не знаю, хорошо это или плохо, дитя.

Она знает! Это хорошо! Это чудесно! И невидимая нить подрагивает, соглашаясь.

Его звали Димитрисом.

– Я Димитрис, – сказал и улыбнулся, а потом протянул ей удивительной красоты ракушку. – А ты?

– Никс… – Ей никогда не нравилось собственное имя. Имя, означающее ночь, темное как… как его глаза.

– Красивое. – Он снова улыбнулся, а потом добавил: – Как ты.

Вздохнула у окна старуха, зашуршала сетями, заворчала что-то на непонятном языке, а потом и вовсе вышла вон из хижины. Это хорошо, что вышла. Наверное, при старухе Димитрис не решился бы ее поцеловать. А она не позволила бы себе принять этот поцелуй. Но старуха вышла, и в это самое мгновение они все друг про друга поняли. И невидимая нить, что связала их, натянулась и зазвенела как струна.

Их жизнь изменилась с той самой минуты. Одна на двоих, неделимая. Вот такая теперь была их жизнь! Когда Димитрис полностью оправился, они ушли с Костяного мыса. Старуха злилась, хватала их то за руки, то за невидимую нить, тянула назад, делала больно им обоим.

– Тебе нельзя к людям, дитя! – В голосе старухи гудели ветра. Не ласковые южные, а суровые северные. От взгляда старухи холодел затылок. – Ты еще не готова!

Она готова. Она победила в битве с морем! Что может быть страшнее моря?

Никс так и спросила и взгляд старухи выдержала.

– Люди, – сказала старуха шепотом. – Страшнее моря могут быть люди, дитя.

Она их отпустила. Выпустила из заскорузлых пальцев невидимую нить, отозвала ветер, отвернулась. И на мгновение – всего на мгновение! – Никс почувствовала себя предательницей.

А отец обрадовался! И ей, своей блудной дочери. И Димитрису. Наверное, Димитрису даже больше. Отцу всегда хотелось сына. Какой прок с дочери? С ней даже не выйдешь в море, не порадуешься богатому улову, не поговоришь по душам. С ней – нет, а вот с Димитрисом – да.

Никс не обижалась. Да и с чего ей обижаться, когда все так хорошо, когда усмиренное море сделало ей такой волшебный подарок!

Море. О том, какие сокровища оно прячет на своем дне, Никс стала задумываться не сразу. Раньше ей не нужны были сокровища, раньше ей всего хватало. А теперь, рядом с Димитрисом, захотелось вдруг стать красивой. Чтобы он радовался и восхищался всякий раз, когда останавливал свой взор на ней, любимой жене.

Это желание быть красивой снова вернуло ее на Костяной мыс. А еще чувство вины. Она не видела старуху уже очень давно. Счастье ослепляет, заставляет забыть о благодарности. Но Никс не такая! Она пришла с дарами. Финики, вяленая рыба и анисовая настойка – все, что любит старуха.