Всемирная история болезни - Олеся Мовсина

Не люблю Набокова, но сейчас вспомнил почему-то, как Лужина отправляли из дома в школу. Такой же шок: меня? Из моего, моего дома?

Никогда не знал ностальгии, потому что не менял местожительства. Мой приятель один всю жизнь скитался и писал мне из разных мест. Он чувствовал, как прикипает, прирастает, а потом – дёрнул себя с корнем и поехал дальше. Но всё равно ему было обидно. Ностальгия – это тоска по себе прежнему. И уж тем более – по прежним людям. Особенно по тем, кто рядом с тобой.

Вроде бы ничего страшного, но всё равно – пустота. Дело не только в доме. Помню, как отец там молча сидел часами. Говорили, что он больной. Мама плакала. А я не беспокоился. Теперь за собой замечаю подобное. Ещё это странное письмо. Пусто, пусто.

Агния говорит. Впрочем, нет. Нет никакой Агнии. Пустота и звон в ушах.

Соседи уехали позавчера. На их половине кто-то ходит. И утром я видел там чужого человека. Кто это? Новые хозяева, купившие участок под особняк? Не похоже. Представляю, как будут ломаться стены. Рамы. Интересно, стекла вынут заранее или так? Когда жива была бабушка, зимой между рамами всегда клали вату, а сверху – дождик, гирлянды, мелкие ёлочные игрушки. Маме это не нравилось, она сердилась. А папа? И потом весной с наслаждением вытряхивала всю эту мишуру и жадно отмывала стёкла. Говорила, что весна – это чистые окна, как будто дышать по-новому научаешься.

А у соседей много вещей осталось. Мы с этими Кузьмиными в последние годы не очень-то. Родители мои дружили со старшими, а мы как-то так. Моя жена, ну и соседка тоже хороша. Они забор захотели поставить, от нас отгородиться. Отродясь этого не было. А тут ещё Катя уперлась: не хотим пополам оплачивать, мол, вам нужно, вы и платите. Эти обиделись.

Я, конечно, в детстве с Мишкой играл. Потом только здоровались. Помню, ручки у них на дверях меня удивляли. Старинные, типа ручной работы. В виде птицы: голова ворона и крыло, чуть назад отведённое.

Пойти посмотреть, может, остались ручки? Свинтить бы парочку на память да к новой квартире приручить. Я закурил и пошёл к соседям. Почему-то почувствовал себя очень старым. Посмотрел на забор и подумал: какой же я всё-таки старый. Лучше обойду.

Свет горел у них на кухне. Я позвонил, и внутри залаяли. Неужели это Тим?

Пожилой и нетрезвый. Это было видно даже через окно. Нет, не Тим, а тот человек, который меня рассматривал. Потом как-то так мяукнул в форточку:

– Товарищ, а вы кто?

– Сосед, – говорю, – бывший. Не верите, вон, у Тима спросите.

Мужчина открыл. Пёс бросился меня обнимать-целовать. Однажды Вера его блином кормила, когда они ещё оба маленькие были. Тима оставили одного, заперли на веранде. Он и скулил целый день. А Вера сидела под дверью, развлекала его разговорами и маленькие кусочки блина в щёлочку под дверью просовывала. У них потом долго жирное пятно на дверях красовалось.

– Совсем уже взбесились от жира, – возмущался мужчина, охотно ведя меня на освещённую кухню. – Я говорю, хозяева, уехали, а собачку не взяли. Как бишь его зовут? Да ты проходи, сосед бывший, садись на тумбореточку, – и он уже наливал и подсовывал мне под локоть старую кузьминскую рюмку. – Я сторож, сторож от строительной компании. Сказали: сиди, я и сижу тут. А чего от кого сторожить? Ну, будем знакомы.

Я сел. Коричневый Тим, похожий на медвежонка дворняг, потянулся ко мне преданным зайкой.

– Вот так вот, сбежали все со стонущего корабля, – продолжал мой собеседник, всё краснея и косея от деланного возмущения, – а мне теперь вот этого пса передали по насмешке. Как же это можно, всё это людское говнодушие. Или, быть может, наш покорный слуга хочет забрать себе эту собачку? Я-то не знал, как его, говорю ему: Мухоморда, ты есть хочешь? Отзывается.

Я почувствовал щекотку в ладонях: записать бы сейчас весь его бред, дословно, вон хотя бы на клочке обоев. Этот приятель рассыпает перлы своим языком, как. Агния была бы рада. Расскажу ей всё, что запомню.

– Да, я и не представился, извини. Вездеслав Уважуха, – и он, привстав, приподнял с головы старую кузьминскую шляпу. – Будьте лю-бездны, а вас? Так вот, Вадим Георгиевич, выпьем, как сторож со старожилом. Знаешь, дорогой мой… Ты всё это не так, не думай, что тебя теперь выгоняют. Знай повышай виноградус. Легче… Легкоступность… легкодоступность должна быть эдакая в жизни, – его мяукающий голос всё время куда-то зарывался, пьянел. – Ну, вот я, вот со мной в жизни встречаются странные вещи. Три раза, – Уважуха назидательно выставил указательный палец, – один раз меня укусила мёртвая щука, второй раз я порезался об авоську со свиными хвостиками, а в третий раз сухая чаинка влезла мне прямо под ноготь, так что потом палец резали.

А я сидел и вспоминал, уж не кузьминская ли старая куртка на моём новом знакомце, наверно, она. И я был неприлично рад такому безумному собеседнику на свою одинокую ночь. Мы ещё выпили. Вдруг он насторожился:

– А ты когда теперь переезжаешь? – и вкусно проглотив мой ответ с кусочком сухого кальмара, изрёк-извлёк откуда-то: – Купи себе для новой квартиры. Старинная вещь, ручная работа. Четыре штуки, бери, не пожалеешь. Они достались мне по завещанию. Ишь какой павлин-мавлин крылатый, отдам по дешёвке. Завещание, брат, – это значит присматривать за вещами.

Агния:

Опять сегодня странный день. После обеда я пошла в детский сад забирать Даню. На душе сначала было хорошо: упруго и чисто – я называю такое состояние советским пломбиром по 20 копеек. Его можно есть на любом морозе, кусаешь, а зубам туго, не холодно и приятно. Потому что внутри сливки, а не лёд. Так вот, когда дышится и ничто тебе не мешает думать, а почти ни о чём и не думаешь, я шла, ну разве что вчерашние слова вспоминала. Почему мне так жалко людей, которые уже устали от жизни? Хочется им помогать, делать подарки, даже целовать. Если им это, конечно, приятно. Максимов усталый. Может, поэтому меня к нему потянуло? Дима – нет, с ним было совсем по-другому.

Я вошла в детский сад, поздоровалась на вахте и заглянула в группу. Навстречу мне из-за стола выскочила возмущённая воспитательница. Новенькая. Её недавно поставили на замену:

– Представьте себе, ваш Вадим сегодня… – почему-то осеклась, соображая. А я смотрела и ждала – застрявшая в своей мысли, как Винни-Пукс в дверях у кролика. И тут уже в меня с разбегу врезался Данилка, вытолкнул из мысли, и я смутилась, засмеялась.

– Ой, простите, – выдохнула воспитательница, – я вас перепутала с другой мамой.

Ничего особенного, нет, не это самое странное в сегодняшнем дне. (Хотя когда имя застаёт тебя врасплох – это уже красный флажок, огонёк, внимание, это уже что-то значит.)

Родители моих детишек сегодня ходили в ресторан, вернулись поздно (Лена совсем никакая от усталости). Я сдала свой пост, уснувших наконец Таню и Даню, и поехала домой едва ли не последним трамваем. Выходя из лифта, сунула руку в сумку – в одно отделение – в другое – в третье. И тут же в глубине живота взорвалось горячо: потеряла! Потеряла ключи или, в лучшем случае, оставила у хозяев.