Воспоминания. Министр иностранных дел о международных заговорах и политических интригах накануне свержения монархии в России, 1905–1916 - Александр Петрович Извольский

землю силой. Правительство не принимало мер к удовлетворительному разрешению аграрного вопроса и направило все свои усилия на энергичное подавление движения силой. Никаких шагов не было сделано для того, чтобы представить Думе какой-нибудь аграрный законопроект, который мог бы служить базой для дебатов, неизбежных с самых первых дней работы Думы.

Мы видели, какую выгоду извлекли из этого положения радикальные и революционные партии, оказавшиеся способными обещать крестьянам полное осуществление их стремлений, и какой поддержкой заручились они со стороны блока двух сотен крестьянских депутатов, которых правительство необдуманно ввело в Думу.

Дебаты по аграрному вопросу продолжались непрерывно до роспуска Думы и вызвали бесконечное количество речей, которые создавали недовольство правительством среди крестьянских депутатов и в крестьянском населении самых отдаленных уголков России.

Ввиду отсутствия правительственного аграрного законопроекта, Дума выдвинула не менее трех проектов, один другого радикальнее. Все три законопроекта, в разной степени, но единодушно, выдвигали принцип принудительной экспроприации земель из рук крупных собственников, принцип, который встретил почти полное одобрение со стороны большинства Думы, но который был категорически отвергнут правительственной декларацией.

Наиболее трезвый из этих трех законопроектов принадлежал кадетской партии, которая фактически руководила Думой в то время. Автором его был Герценштейн, назначенный этой партией в качестве докладчика в комиссию по аграрному вопросу, избранную Думой.

Этот проект, хотя и провозглашал принцип принудительной экспроприации, признавал необходимость справедливого возмещения убытков земельных собственников и предвидел образование резервного фонда земли, остающегося в распоряжении государства.

Второй проект, названный проектом 104-х, являлся более радикальным и провозглашал национализацию всех земель империи, с тем чтобы заведывание ими находилось в руках местных комитетов, избранных самим народом.

Наконец, крайние левые Думы представили проект уничтожения всякой частной собственности на землю и объявления ее общественным достоянием, которым имеет право пользоваться каждый гражданин без различия пола и в таком количестве, сколько каждый может обработать своим личным трудом.

Правительство, предоставившее инициативу Думе, ничего не могло противопоставить этим трем проектам, за исключением бледной речи, произнесенной министром земледелия Стишинским, типичным представителем старого режима, хорошо известным своими крайне реакционными идеями. Его речь ограничивалась туманным обещанием расширения операций Крестьянского банка и развития переселения в Сибирь.

Это произвело крайне неблагоприятное впечатление в Думе, которое увеличилось до степени величайшего раздражения, когда Горемыкин, обеспокоенный характером, который приняли дебаты, и возбуждением, царившим среди крестьян, и верный своей позиции игнорирования Думы, опубликовал в правительственной газете официальное сообщение по аграрному вопросу, пространно говорившее о том, что правительство не может принять принудительного отчуждения земель. Выбирая такой способ осведомления о взглядах правительства, то есть обращаясь к стране, минуя Думу, Горемыкин снова с очевидностью подчеркнул свое пренебрежение к народному представительству, и эта форма обращения скорее, чем его содержание, вызвала единодушное негодование депутатов.

Тогда Дума решила отвечать ударом на удар и предложила аграрной комиссии выпустить непосредственное обращение к стране в форме ответа на сообщение официальной газеты. Этот шаг решил судьбу Думы, так как он дал возможность Горемыкину, как мы увидим позже, представить императору это обращение к стране как открытый революционный акт.

Если отношения между правительством и Думой с каждым днем ухудшались, то столь же верно, что и внутри кабинета Горемыкина далеко не царило согласие.

Я уже отмечал его разнородный характер; чем более члены кабинета узнавали друг друга, тем более обнаруживалось различие их мнений, которое препятствовало достижению согласия по вопросам, предложенным их рассмотрению.

Горемыкин, который афишировал свое чрезвычайное олимпийское спокойствие и который, видимо, забавлялся своей ролью, не тратил труда, чтобы скрывать отсутствие уважения не только по отношению к Думе, но даже к Совету министров, рассматривая это учреждение как бесполезное новшество и давая понять своим коллегам, что он созывает их просто для выполнения пустой формальности.

Каждый может легко вообразить, что представляли собою заседания Совета министров при таких условиях: Горемыкин председательствовал со скучающим видом, с трудом снисходя до замечаний по поводу мнений, высказываемых его коллегами, и обычно заканчивал дебаты заявлением, что он хотел бы представить свое мнение императору для решения. Если кто-нибудь обращал его внимание на тревожное положение вещей в Думе и на дурное впечатление, которое это может произвести в стране, он отвечал, что все это «наивно», и цитировал крайне правые газеты, субсидируемые им самим, в качестве доказательства, что все население предано монархической власти, и что поэтому он не придает значения тому, что происходит в Таврическом дворце.

Крайние реакционные министры, князь Ширинский-Шихматов и Стишинский, хранили оскорбленный вид и, выказывая свое мнение по различным вопросам, никогда не упускали случая прибавить, что правительственная деятельность станет возможной не раньше, чем будет восстановлена самодержавная власть.

Шванебах проводил время в нескончаемых нападках на графа Витте и на предшествовавший кабинет, никогда не забывая после каждого заседания посетить австрийское посольство, где он рассказывал о деталях дебатов своему другу барону фон Эренталю, и на следующее утро, несомненно, его версия становилась известна Вене и Берлину.

Адмирал Бирилев, будучи совершенно глухим, даже не пытался присоединиться к дебатам; генерал Редигер никогда не проронил ни одного слова. Только Столыпин и Коковцов старались придать серьезный и достойный характер заседаниям, ясно и компетентно докладывая о делах своих ведомств, но они привлекали лишь поверхностное внимание своих коллег. Что касается меня, я чувствовал, что мои усилия перебросить мост через пропасть, отделяющую правительство от Думы, были осуждены на неудачу и служили только для того, чтобы создать мне в глазах Горемыкина и его друзей репутацию опасного либерала, которого необходимо обуздать во что бы то ни стало.

Странная линия поведения, принятая Горемыкиным — не сотрудничать с Думой и не вступать с ней в борьбу, но, так сказать, бойкотировать ее, — скоро принесла свои плоды.

Малейшая попытка со стороны правительства искренно сотрудничать с Думой была бы встречена одобрением и симпатией в широких кругах умеренных либералов во всех частях страны, в то время как обратная политика, вплоть до роспуска Думы, могла в конце концов удовлетворить реакционеров и, может быть, буржуазию, которым надоело революционное возбуждение и которые всегда были склонны прибегнуть к применению силы; но и «непротивление злу», если придерживаться терминологии Толстого, которое практиковал Горемыкин, рассматривалось как проявление слабости и имело своим последствием непоправимое дискредитирование правительства в глазах самых широких общественных кругов России.

К концу июня общее отсутствие доверия к кабинету Горемыкина проявилось особенно явно, о чем свидетельствует следующий инцидент.

Правительство, нуждаясь в средствах для организации помощи населению, пострадавшему от неурожая, решилось впервые представить Думе законопроект, предусматривавший открытие кредита в пятьдесят миллионов рублей. Дума сократила этот кредит до пятнадцати миллионов рублей, предоставляя его