Охота - Станислав Лем

Он был почти счастлив и даже не понимал этого. Следующий час был занят тем, что он размещал под крышкой блюдце, наполненное чернилами. Сложная система палочек и проволочек помогла разместить исследуемую штуковину в блюдце. Поверхность чернил почти незаметно прогнулась в одном месте: там, где с ней должна была соприкасаться нижняя часть шарика. Больше ничего не случилось. Попытки окрасить его чернилами не вышла.

К полудню он почувствовал упорное подсасывание в желудке, потому съел остатки овсянки и раскрошенных кексов из полотняного мешочка, запив их чаем. Вернувшись к письменному столу, в первый момент не мог найти черную точку и почувствовал внезапный страх. Забыв об осторожности, поднял крышку и принялся ощупывать, будто слепец, поверхность стола расставленными руками. И круглое тело сейчас же втиснулось ему в пальцы. Он сжал руку и сидел так, обрадованный, успокоенный, тихонько бормоча что-то. Невидимый шарик грел ему руку. Он чувствовал исходящее от того тепло, поигрывал им все рискованнее, передвигая его, невесомый, из одной руки в другую, пока его взгляд не зацепился за что-то поблескивающее в пыли под печью, куда вывалился мусор из перевернутого ведра. Был это кусочек смятой фольги от шоколада. Он сразу же поднял и обернул в нее шарик. Все получилось неожиданно легко. Остались только два небольших отверстия с противоположных концов, проделанные шпилькой, чтобы смотреть на свет, исследуя свойства маленького черного узелка внутри.

Когда ему наконец пришлось выйти из дома, чтобы купить что-нибудь поесть, он запер шарик под крышкой и, для большей уверенности, прижал ту, обложив со всех сторон книгами.

Потом настали прекрасные дни. Время от времени он пытался проводить с шариком какие-то эксперименты, но преимущественно лежал в постели, читая любимые фрагменты старых книг. Сворачивался под одеялом, собирая, как мог, тепло, руку выставлял, только чтобы перевернуть страницу, и, погруженный в подробное описание смерти товарищей Амундсена среди льдов или же в мрачные сообщения Нобиле о случаях людоедства после катастрофы его полярной экспедиции, направлял порой взгляд на крышку со спокойно блестящим под стеклом шариком, который иной раз чуть менял положение, перемещаясь от стенки к стенке, словно его подталкивало что-то невидимое.

Ему не хотелось ни ходить за продуктами, ни готовить обеды, потому он ел кексы, а если у него находилось немного дров, то пек в золе картошку, вечерами же погружал шарик в воду или пытался колоть его чем-то острым – выщербил об него бритву, без видимого результата, – и это продолжалось так долго, что спокойствие его начало потихоньку сдавать. Он задумал серьезное дело: хотел приволочь старые тиски из подвала, чтобы зажать шарик и сдавить его до самой центральной точки, но это было сопряжено с такими серьезными проблемами (пришлось бы бог весть как долго рыться в старом железе и мусоре, к тому же он не был уверен, дотащит ли сюда верстак, который вынес в подвал три года назад), что эта идея осталась только в сфере планов.

Один раз он долго грел шарик в огне – в результате прожег дно вполне еще хорошей кастрюльки. Фольга потемнела и скорчилась, но сам шарик нисколько не пострадал. Он уже начинал терять терпение, в голову его приходили мысли о средствах посерьезнее, поскольку он постепенно обретал все большую уверенность, что шарик неуничтожим, и эта стойкость бросала вызов его удовлетворению, но однажды он заметил нечто, что, собственно, должен был заметить куда раньше.

Фольга (новая, поскольку старая разодралась во время различных экспериментов в клочья) треснула в нескольких местах, и в просветах показались внутренности. Шарик рос! Он задрожал, когда наконец это понял, сел рядом с лупой, долго всматривался, сняв фольгу, исследовал шарик под двойными стеклами, которые выкопал из нижнего ящичка стола, и наконец уверился, что не ошибся.

Шарик не только рос, но и менял форму. Теперь он не был полностью круглым – в нем появились две небольшие выпуклости, словно бы полюса, а черная точка вытянулась так, что ее было теперь видно невооруженным глазом. За морщинистой головкой, подле пары зеленоватых точек, появилась чуть блестящая черточка, которая медленно выгибалась, движением, которое непросто было заметить – не быстрее передвижения часовой стрелки часов, но после ночи он мог с уверенностью отметить прогресс этого явления. Шарик был уже продолговатым, как яйцо, с двумя одинаково толстыми концами. Черная центральная точка явственно разбухла.

В следующую ночь его разбудил короткий, но сильный звук, словно на большом морозе вдруг треснула массивная стеклянная плита. Звук этот еще звучал в его ушах, когда он вскочил и босиком подбежал к письменному столу. Свет его ослепил – стоял с рукой на глазах, в отчаянии дожидаясь, пока глаза привыкнут. Крышка от сырницы была целой. И вроде бы ничего не изменилось. Он искал взглядом черную продолговатую ниточку – и не находил той. Когда увидел ее наконец, то опешил, так она уменьшилась. Со страхом приподнял крышку, и что-то прильнуло к его руке. Низко наклонившись, он приблизил лицо к пустой поверхности стола и потом увидел.

Их было два, разогретых, словно секунду назад их вынули из горячей воды. В каждом темнело небольшое ядрышко – черная матовая точка. Его охватила необъяснимая благость, умиление. Он дрожал не от холода, но от возбуждения. Положил их на ладонь, теплых, словно птенцов, осторожно дышал на них, чтобы не сдуть, почти невесомые, на пол. Потом старательно обернул каждый фольгой и спрятал под крышку. Стоял так над ними долго, усиленно пытаясь понять, что он еще может для них сделать, но потом вернулся в постель с сильно колотящимся сердцем, немного расстроенный собственным бессилием, но спокойный и почти до слез растроганный.

– Крохи мои… – бормотал он, проваливаясь в блаженный, здоровый сон.

Через месяц шарики уже не помещались под крышкой. Через два – он потерял им счет, не в силах сосчитать. Едва лишь черное ядро обретало привычные размеры, как шарик начинал набухать на полюсах. Один только раз ему удалось присутствовать при делении – а то всегда происходило ночью. Звук, донесшийся из-под крышки, оглушил его на долгие минуты, но еще в большее остолбенение его ввергла вспышка, которую на миг изгнала из комнаты темноту, словно вспышка микроскопической молнии. Он не понимал ничего из того, что происходило, но сквозь кровать прошло короткое сотрясение пола, и тогда он понял, что мелкота, пенящаяся перед ним, – нечто бесконечно мощное. Ощутил чувство, подобное тому, что охватывало его при наблюдении масштабного природного явления, словно он на миг заглянул в открывающуюся бездну водопада или ощутил землетрясение; в секундном звонком щелчке, чье эхо, казалось, еще поглощали стены дома, на долю секунды разверзлась и показала себя сила, несравнимая ни с чем. Испуг длился недолго – утром же испуг этот показался лишь сонным бредом.

На следующую ночь он попытался дежурить в темноте. И впервые, одновременно с волной дрожи и глухим звуком, он заметил зигзагообразную вспышку, раскроившую набухшее яйцо и исчезнувшую так внезапно, что он потом не знал, не был ли это только обман зрения.

Он даже не помнил снега той зимы, так редко выходя из дому – и только потому, что нужно было пройтись к магазину за поворотом. С приходом весны комната была полна шариками. Он бы уже не нашел оберток для всех их – откуда бы он взял столько фольги? Шарики лежали везде, он расталкивал их ненароком ногами, они беззвучно падали с книжных полок – лучше всего их было заметно именно там, когда от долгого лежания они покрывались, словно пудрой, легким налетом пыли, которая аккуратной матовой оболочкой покрывала их округлости.