Опосредованно - Алексей Сальников

Добираясь до чистых страниц, Лена невольно выхватила взглядом пару записей: «производственная космоопера», «оператор гомункула», «пенсионерка-попаданец», но забыла про них тут же. Как только она вписала в блокнот две строки:

речь, как длинный товарняк, заслонила от нее шум улицы и блеск трамвайных стекол; сидящего рядом мужчину; возможность того, что мимо будут проходить патрульные милиционеры и обратят внимание на строчащую в блокнотике Лену, заинтересуются, чем это она тут занята; все то, что может произойти потом – то, что даже страшно представить. Текст обрушился на нее, воткнул Лену в середину ночи, а рядом были только: блеск стекла, освещенного светом ночника в купе; слабое отражение в окне ситцевой шторки, подвешенной на шнурке; подстаканник с надписью «Ленинград», в котором действительно находился стакан тонкого стекла с тонким ободком почти возле самого верха – красным днем и кажущимся совершенно черным ночью. Именно такая кухня была у родителей Владимира, так что если садился возле окна, то почему-то казалось, что ты в поезде: такая высота была у их кухонного окна, такой двор, чем-то похожий на полустанок, поэтому поздно вечером казалось, что вот-вот заговорит неразборчивый громкоговоритель, затем прокатится по дому лязг тронутых с места, один за другим, вагонов, и двор за окном придет в движение. Закончила Лена сама не помнила как, но суть сводилась к тому, что крапива возле края перрона не похожа одна на другую, а это та самая крапива и есть, просто она успевает перебежать от полустанка к полустанку, пока пассажир едет.

Справившись с головокружением, Лена заложила страницу со стишком ручкой и передала блокнот новому знакомому. Поблескивающая металлом краснота его лица переходила в банную белизну шеи, по которой, как муравьи, ползали мелкие рыжеватые щетинки – это был, очевидно, растревоженный муравейник, потому что от незнакомца исходил отпугивающий запах одеколона. Вихрящиеся карандашные краски втекали в незнакомца с левой его стороны и вытекали с правой: это движение ветра, что клонил близорукий фон и лохмы незнакомца в одну сторону, было задекорировано приходом. Незнакомец читал, сделав скептическую мину и расправлял крылья шевелящемуся блокноту так, чтобы буквы алфавита от «А» до «Р» хотя бы на какое-то время замерли одна под другой, затем его заметно качнуло, он не с первого раза спрятал блокнот в карман, ручка выпала и, совсем неподвижная с виду, блестящая одной и той же верхней гранью, тем не менее прокатилась по асфальту, но незнакомец не стал ее подбирать. «Да бог с ней, оставь себе», – сказал он Лене и показал свои дикие от прихода глаза. «Да! Очки, очки…» – сказал он торопливо и тут же вынул из другого кармана пиджака очки с темными стеклами, движением кисти раскрыл их в воздухе и надел со второго раза. Оказалось, что он не выпускал пивной банки из левой своей руки и, когда пришел в себя, предложил Лене отхлебнуть, а именно: чуть приподняв банку и посмотрев на Лену, слегка потряс пивом, будто в шейкере его размешивал: пиво плескалось внутри банки, как вода безо всякого газа, и вместе с этим плескалась по воздуху зелень, в какую была окрашена банка. «Под алкашку еще мощнее идет», – пояснил он.

«Деньги», – напомнила Лена.

Кошачья улыбка освещала лицо незнакомца, но ее можно было толковать двояко: и как предвестник оплаты за приход, и как улыбку от удачно проведенного кидалова. Лена тоже улыбнулась. В случае чего она теряла не так уж много, любитель же стишков мог остаться без новой дозы. «А мы с тобой еще увидимся?» – спросил мужчина, Лена помедлила с ответом, потому что обнаружила вдруг, что лицо и плечи мужчины образуют этакие бесконечные песочные часы: сверху вниз перетекали, не заканчиваясь, мелкие, но отчетливые пиксели. «Просто я продам и притащу больше за этот. Пока больше пяти рублей дать не могу». Он вложил в ее руку пятитысячную купюру. Это было немного, но лучше, чем ничего.

Те еще из них были конспираторы. Следующую встречу Лена и незнакомец договорились провести возле оперного театра, где, как им казалось, много людей, занятых больше своими визави, нежели тем, что происходит вокруг. Незнакомец был наркоман, но почему-то считал, что перейти в разряд барыги ему ничего не стоит, что дело это нехитрое, тем паче – торговля стишками была как бы и не совсем стилистически наркоторговлей: все его знакомые из потреблявших были культурные люди, порой даже не с одним высшим образованием.

Тем прекраснее было его появление возле оперного в таком виде, что Лена опознала нового знакомого только по курточке и ботинкам, и голосу, когда он заговорил. Слова он произносил с трудом, потому что рот его был разбит, весь был какой-то залитый зеленкой, неряшливо заклеен слева вертикальной полоской пластыря, шевелившейся при беседе. Смотрел он на Лену тоже с трудом: ему мешал лиловый, по краям переходящий в желтоватый, отёк на переносице и вокруг глаз, внешний край левой брови выглядел так, будто его скребли мелкой теркой. Вообще, по тому, что лицо незнакомца было больше помято с левой стороны, можно было заключить, что бил его правша. Рука Лениного подельника была в гипсе. «Ты на лицо не смотри, – сразу же стал объяснять незнакомец, причем в голосе его было то покряхтывание, которое даже не близкой к делам насилия Лене указывало на то, что ее новому товарищу не только по голове настучали, но и намяли бока. – Оно к делу не относится. Это я просто с коллегами по цеху повздорил, скорыми на расправу».

«А вот это, – он поднял гипсовую руку и пошевелил отекшими пальцами. – А вот это да. Это вот отчасти плата за наивность». Лена не стала спрашивать, что случилось, потому что глупо было интересоваться. Незнакомец являл собой наглядное пособие, иллюстрирующее, что нельзя распространять стишки на чьей-то территории, нельзя вот так взять – и начать конкурировать с людьми, которые уже занимались стихосложением и распространением стишков в Екатеринбурге.

«Я, главное, думал, что раз моего поставщика посадили, значит, всё. Что хрен где теперь достанешь, и мы с тобой будем звездами, время какое-то заработаем, пока у меня, тем более, кризис творческий, – сказал Ленин подельник. – Оказалось, что нихрена подобного. Что мне не рады. И ведь продать дали, и вроде, все свои, костюмчики, галстучки, слова благодарности, клятвы, что больше никому ни-ни. А тут идешь с пивком по Грибоедова, никого не трогаешь, а тебя закидывают в машину, а потом некий Доза с …балом, как у Грибоедова, по улице чьего имени ты прогуливался, будто сам Грибоедов из гроба восставший, в каком-то подвале со своими дружками тебе объясняет некрасивыми словами, что ты неправ».

Лена, еще работая в школе, услышала от физрука своеобразную сагу о том, как таксисты-узбеки интригами и битвами отвоевали себе точку на Таганской, между стадионом и милицейским общежитием, и молча удивлялась: почему, собственно, за таксование происходят такие побоища с пробитыми головами, а за стишки – нет, хотя стишки – дело более денежное, а значит, более, по идее, кровавое. А она, выходит, просто оказывалась связана с людьми, которые в этом деле уже были некими негласными величинами, пробравшимися на вершину пищевой пирамиды, чем-то нравилась им, и хорошо, что нравилась.