Неизвестные лики войны. Между жизнью и смертью - Олег Казаринов

Басмачи держались до середины 1930-х, отвечая налётами на селения и, в свою очередь, зверски расправляясь с населением.

Из неуправляемой, разрастающейся волны казней, пыток и убийств Гражданской войны В.И. Ленин сделал вывод: «А мы будем говорить тяжёлую, но несомненную правду: в странах, переживающих неслыханный кризис, (…) без террора обойтись нельзя, вопреки лицемерам и фразёрам. Либо белогвардейский, буржуазный террор американского, английского (Ирландия), итальянского (фашисты), германского, венгерского и других фасонов, либо красный, пролетарский террор. Середины нет, „третьего“ нет и быть не может».

С этим нельзя не согласиться.

После революции России пришлось делать выбор между «белым террором» и «красным террором».

Возвращение к прежней жизни было невозможно даже в случае победы контрреволюции. Слишком уж многих пришлось бы ликвидировать, согнать в концлагеря, репрессировать за сочувствие к Советам.

Но «белый террор» оказался слабее.

Он проиграл.

Поэтому-то и плакались, и обвиняли большевиков во всех грехах те, кто спешил обелить золотопогонников. Это вполне закономерно.

Побеждённые всегда жаловались на победителей.

Ещё нужно учесть, что террор, жестокость, издевательства невозможны во время боя. Там свистят пули, звенят мечи. Враг даёт отпор. Над ним не покуражишься.

Невозможно проявить жестокость в пулемётных очередях, изуверство — в рукопашной схватке, варварство — в коротких перебежках.

А вот между боями начинаются расправы над беспомощными жертвами.

«Каждого подсознательно мучила мысль, что его жизнь оплачена смертью других солдат. Чтобы оправдать своё собственное выживание, избежать или превзойти разъедающее чувство вины, нужно отомстить за эту смерть. В военное время таким контрдействием мог стать не только ответный удар, но и расправа над мирным населением».

И неограниченная власть, которую человек получает при этом, будит в нём самые низменные инстинкты, сводит с ума. Она не делает различий между немцами, китайцами и русскими.

Председатель Красноярского общества «Мемориал» В. Сиротин рассказывал о начальнике одного штрафного лагеря, который каждый день строил заключённых и расстреливал каждого седьмого самолично. Особую слабость питал к женщинам. Хобби имел — всем женщинам выбивал зубы. Когда расстреливал и истязал, у него текла слюна. Выйдя на пенсию, устроился работать фотокором в одну из сибирский районных газет.

Разве не русским человеком был этот начальник лагеря?

Может быть, человеком назвать его нельзя, но он был русским.

Не гунном.

Не марсианином.

Наверное, есть такие люди, которые могут сказать про себя, что уж на войне они бы не миндальничали, а «погуляли» вволю. Дескать, война всё спишет.

Но никто не может гарантировать, не побывав на войне, что никогда не позволил бы себе подобного.

И в мирное время среди нас есть отдельные садисты, насильники, живодёры. Они считаются преступниками.

Но откуда во время войн они берутся в ТАКИХ КОЛИЧЕСТВАХ?

Неужели где-то глубоко во внешне приличном человеке — в отце семейства, в рассудительном крестьянине, в прилежном студенте — живёт убийца, который выжидает своего часа, спит, ничем не проявляя себя, когда торжествует мир и разум?

А война руководствуется совсем иным законом — законом безумия.

И люди ему подчиняются.

Обязанность военных — убивать!

А. Пиночет

Все знают, что на войне страшно.

Очень страшно.

Но НАСКОЛЬКО страшно, пожалуй, могут рассказать только её участники. Вот только говорят они об этом как-то неохотно.

Мой дед, когда я его просил в детстве рассказать что-нибудь о войне, подробно описывал мне несение нарядов в хлебопекарне, когда солдаты прятали буханки в сугробах, чтобы на другой день откопать их и отнести товарищам, как потом до вздутых животов объедались венгерскими колбасами, вступив на территорию Европы, рассказывал про задержанного под Будапештом эсэсовца с награбленными часами (одни из них дед привёз домой, а незадолго до смерти, когда я подрос, подарил мне).

Но когда дело доходило до боя (я затаивал дыхание), очень часто прерывал свои воспоминания малопонятным: «Стрельба… Грохот… Аж черно вокруг!» Потом зажмуривался и мотал головой: «Страшно…» Его глаза и щёки краснели, а он ещё некоторое время молчал. Смотрел в пустоту. Тяжело вздыхал.

Мне казалось странным, как могло быть страшно моему дедушке, высоченному мужчине, до самой старости сохранившему недюжинную силу и стать? Подполковнику запаса. Начальнику гражданской обороны области.

«Дедушка, а дальше?» — канючил я.

Но он опять говорил о сотнях брошенных вдоль дорог гражданских легковых автомобилях, за руль которых офицеры сажали первых попавшихся солдатиков, даже не умевших водить, наскоро объясняли им, где газ и тормоз, и приказывали гнать трофейный транспорт вслед за наступающими колоннами. А те врезались в столбы и друг в друга, валились в кюветы. Их пересаживали на другие машины…

Или брал лист бумаги и рисовал мне «тридцатьчетвёрку». Он очень хорошо рисовал. Карандашом. Акварелью. Масляными красками.

Действительно, как можно передать всепоглощающий, первобытный страх на войне?

Известный писатель, фронтовик, Виктор Астафьев говорил в интервью: «Ну а восприятие войны, её оценка — это всё очень трудно словами объяснить. Ведь пока доживёшь до оценки — столько всего насмотришься. Первый раненый, первый убитый, первая артподготовка, первый обстрел… Всё это непередаваемо сложно. В романе-то, может, я ещё что-то сделаю, передам какой-то отзвук, какой-то отблеск. А так вот рассказать… Ну как, допустим, объяснить такую глупость: когда началась наша артподготовка, когда всё это загудело, заколошматило, первая мысль (никогда её не забуду): вот бы мою бабушку сюда…» — Почему? — удивился журналист. «Вот и вы: почему? — ответил тот. — Оно и смешно, и глупо, но вот попробуйте объяснить почему. Вы не знаете, я не знаю, и никто не знает. Это необъяснимо. Война вообще вещь необъяснимая».

Мы, слава богу, не имеем возможности почувствовать настоящий страх. Страх на войне.

Что мы знаем о страхе? Вспоминаем, как в детстве, по вечерам, нас пугали товарищи, выскочив из-за угла с громким «У!». Нам страшно быть ограбленными. Мы испытываем страх от возможности получить в зубы во время драки. Нам боязно кататься на «русских горках» или прыгнуть с парашютом.

Но всё это — испуг, опасение, волнение. Но не страх.

Мало того, мы «испорчены» ура-патриотическими и приключенческими фильмами и книгами о войне, в которых страх вообще не упоминается. А вид бегущих в панике врагов порой вызывает смех.