Неровный край ночи - Оливия Хоукер

нижней ступеньке и ждет его. Она завернулась в зимнее пальто с коричневым воротником из заячьего меха. Такое пальто могла бы носить женщина в Берлине или Мюнхене, он впервые его видит на ней – но, с другой стороны, раньше и не было так холодно, как сейчас. Элизабет поднимается, когда видит его. В дымке сумерек Антон различает еще один предмет гардероба, висящей у нее на руке – мужское пальто. Должно быть, оно принадлежало ее первому мужу, потому что это не пальто Антона.

Она протягивает ему пальто.

– Надень это. Сейчас холодно, а это старье на тебе выглядит так, словно вот-вот рассыплется.

Антон делает, как велит ему Элизабет.

– Лето выдалось долгим, но теперь ему пришел конец.

Пальто теплое и тяжелое, оно пахнет кедром, чтобы отпугивать моль.

– Спасибо.

– Я слышала, как ты играл в поле.

Он смеется, тихо и печально. В маленьком городке ты никогда не бываешь один.

– Ты играешь на трубе так же хорошо, как на органе.

– Господь даровал мне несколько талантов, я полагаю.

– Я думаю, Господь даровал тебе много талантов, Антон. – Она крепко обнимает себя и отворачивается, глядя в чернеющий сад. За деревьями дом фрау Гертц совсем слегка выделяется на фоне ночного неба. – Мне жаль, что мы поссорились.

– И мне жаль.

Это так просто, мириться с женщиной?

– Я понимаю, Антон, как важна для тебя музыка. Но у семьи есть нужды. Должен найтись компромисс.

– Я знаю. Должен.

Она долго смотрит на корнет. Потом закусывает губу; такой девчачий жест, это не похоже на Элизабет. На миг он думает, что она попросит его сыграть еще, и он прикидывает, может ли он в таком мрачном настроении извлечь какую-либо мелодию, которая будет не слишком меланхоличной. Но затем она поднимает взгляд наверх, к коттеджу. Сверху раздается верещание Марии; братья щекочут ее за столом. Дети этим вечером и так слишком много хулиганят, лучше обойтись без музыки. Она только отвлечет их от еды и еще больше взбудоражит перед сном.

Она произносит:

– Пол – я имею в виду, мой муж, а не маленький Пол, – затем она колеблется, на ее губах появляется застенчивая извиняющаяся улыбка. Он теперь ее муж. Она забыла об этом на миг. – Мой первый муж, Пол…мы часто вместе наслаждались музыкой.

– Правда?

Он произносит это нежно. За пять недель их знакомства – из них три недели брака – он так и не узнал до этого момента христианского имени герра Гертера. Он рад узнать, что его очаровательный оживленный маленький приемный сын назван в честь отца. Это сохраняет память о том мужчине, теперь, когда его больше нет.

– Мы слушали радиопередачи каждый вечер вторника. Когда мы только покинули Штутгарт, я имею в виду. – Она смеется, чтобы скрыть смущение от воспоминаний, не веря, что делится ими с ним. За один удар сердца, пока длится молчание, он почти слышит ее мысли: «Что на меня нашло, делюсь чем-то настолько личным с ним, почему сейчас?»

– Когда только покинули город? В твоих устах это звучит так, словно вы сбежали.

– Так и было. Мои родители не одобряли наш союз, потому что ходили слухи, видишь ли… моя репутация была под угрозой, – она прищуривается. – Но я никогда не сделала бы ничего грешного. Это все были только байки.

– Ты последняя женщина, которую я заподозрил бы в грехе.

– Мы приехали сюда, в Унтербойинген, но радиоприемники тогда были совсем плохи. Они и сейчас не намного лучше, по правде говоря. Нам с трудом удавалось что-то поймать, но по какой-то причине, только по вечерам вторника, только одна станция, звучала чисто, как колокольчик.

Она улыбается, вполне смягчаясь, впервые за то время, что Антон ее знал. Его охватывает неожиданное желание прикоснуться к ней – ничего плотского, только положить руку на ее ладонь или плечо или погладить ее меховой воротник, чтобы ощутить часть ее радости. Как будто он может поймать рукой редкий момент ее счастья.

– Мы танцевали тогда, только мы вдвоем. Музыка словно шла из другого мира, из наших грез. Мне всегда казалось, что музыка может поднять нас и унести туда, куда бы мы ни пожелали, – она запинается и крепко зажмуривает глаза. – Это звучит глупо.

– Нет, я понимаю. Я знаю в точности, о чем ты говоришь.

– После свадьбы Пол купил патефон. Я продала его несколько лет назад, после того, как он умер. Я не знаю, почему продала его. Наверное, думала, что война скоро закончится, и денег от продажи хватит нам, чтобы продержаться до этого момента. До того, как настанут лучшие времена. Я бы хотела, чтобы этот патефон все еще был со мной.

Тишина. Они оба застигнуты прошлым, затянуты в их воспоминания о временах, когда каждый из них думал, что война скоро закончится.

– У тебя была любимая песня? – Он не знает, почему спросил об этом. Быть может, он просто хотел увидеть ее отчетливее – Элизабет, счастливую молодую невесту, до того, как мир нанес ей удар и обжег железом. – Какая-нибудь, под которую ты любила танцевать.

Она качает головой, не желая отвечать. Память слишком ей дорога. Но через мгновение, после молчаливого раздумья, он быстро говорит:

– Марлен Дитрих. «Ich bin von Kopf bis Fuss auf Liebe eingestellt[24]».

Затем она поворачивается и поднимается вверх по ступенькам, назад к своим детям. Они идет ровным, марширующим шагом, крепко обхватив себя руками. Она двигается как женщина, которая уже не ждет, что война закончится.

14

Три дня до рождественского Сочельника, луна льет свой чистый и яркий свет на снежные одеяла, по колено глубиной, укрывшие спящие поля. Достаточно светло, чтобы видеть на мили, так что семья идет в церковь. Они несут подарки отцу Эмилю, который был так добр к ним всем. Ночь мирная, и хотя холодно, она все же прекрасна, как прекрасен, должно быть, был мир в ночь первого Рождества, когда младенец Христос явился на свет, чтобы благословить нас.

Дети скользят по накатанному на обочине дороги снегу, в то время как Элизабет и Антон идут спокойнее позади. У нее под мышкой буханка коричного хлеба, обернутая вощеной бумагой; Элизабет аккуратно сберегла бумагу после бесчисленных предыдущих использований, и теперь она мягкая и жирная, как пергамент, как страницы старой книги. Аромат теплых пряностей вьется в аскетичном сером запахе зимы. Антон несет небольшую коробочку. Внутри нее с каждым шагом гремят маленькие деревянные фигурки, которые он вырезал для отца Эмиля – верблюд и осел для Рождественского вертепа.

Когда они подходят к церкви Святого