Дети Ананси - Нил Гейман

Когда я был молод, мой отец говорил:

«На улице солнце, так пойди поиграй».

Теперь я стал старше, и дамы твердят:

«Глядится неплохо, но скорей убирай…»

Моррис Ливингстон оплатил пентхаус Грэхема Хорикса на Капокабана и пристройку плавательного бассейна к вилле на острове Сан Андреас, и не надо думать, что Грэхем Хорикс не питал благодарности.

«Глядится неплохо, но скорей убирай…»

Пауку было не по себе.

Что-то происходило. Какое-то странное ощущение, как туман, расползалось на все и вся и отравляло ему жизнь. Он не мог определить, в чем дело, и это ему не нравилось.

Но вот чего-чего, а вины он за собой определенно не чувствовал. Такие вещи были ему просто неведомы. Он чувствовал себя великолепно. Он чувствовал себя круто. А вины не испытывал. Он не чувствовал бы себя виноватым, даже если бы его поймали на ограблении банка.

Однако повсюду вокруг витали миазмы дискомфорта, какого-то стеснения.

До сего момента Паук считал, что боги другие: у них нет совести, да и зачем она им? Отношение бога к миру, даже тому, по которому он ходит, было — в эмоциональном плане — сродни тому, что чувствует человек, играющий в компьютерную игру, но при этом представляющий себе общий ее замысел и вооруженный полным набором кодов, чтобы обходить препятствия.

Паук не давал себе скучать. Вот главное занятие его жизни. Главное — развлекаться, а все остальное не важно. Он не распознал бы чувство вины, даже если бы ему выдали иллюстрированное пособие, где все составные части снабжены ясными подписями. Не в том дело, что он был безответственным, — просто, когда этим чувством наделяли, он прохлаждался где-то в другом месте. Но что-то изменилось, то ли в нем самом, то ли в окружающем мире, и это не давало ему покоя. Он налил себе выпить. Он повел рукой и музыка стала громче. Он сменил запись Майлса Дейвиса на запись Джеймса Брауна. Не помогло.

Он лежал в гамаке под тропическим солнышком, слушал музыку, упивался тем, как невероятно круто быть Пауком… И впервые в жизни этого показалось мало.

Выбравшись из гамака, он подошел к двери.

— Толстый Чарли?

Никакого ответа. Квартира казалась пустой. За окном был серый день, шел дождь. Пауку дождь нравился. Представлялся таким уместным.

Пронзительно и сладко зазвонил телефон.

Паук снял трубку.

— Это ты? — спросила Рози.

— Привет, Рози.

— Прошлой ночью, — начала она и замолчала, а потом: — Тебе было так же чудесно, как и мне?

— Не знаю, — ответил Паук. — Для меня было очень чудесно. Поэтому я хотел сказать… Наверное, да.

— М-м-м… — протянула она.

Они помолчали.

— Чарли?

— Угу?

— Мне даже нравится ничего не говорить, просто знать, что ты на том конце линии.

— И мне, — сказал Паук.

Они еще немного понаслаждались молчанием, порастягивали ощущение.

— Хочешь ко мне сегодня приехать? — спросила Рози. — Мои соседки в Кейрнгормсе.

— Эти слова, — сказал Паук, — тянут на самую прекрасную фразу в английском языке. «Мои соседки в Кейрнгормсе». Истинная поэзия.

Она захихикала.

— Олух. И… Захвати зубную щетку.

— А… О! Идет.

После нескольких минут «положи трубку» и «нет, ты первый положи», которыми гордилась бы парочка одурманенных гормонами пятнадцатилеток, трубки наконец были положены.

Паук улыбнулся, как святой. Мир, в котором есть Рози, самый лучший, какой может только существовать. Туман поднялся, все вокруг залило солнце.

Пауку даже не пришло в голову задуматься, куда подевался Толстый Чарли. Да и зачем ему беспокоиться из-за таких мелочей? Соседки Рози в Кейрнгормсе, и сегодня вечером… Ба, сегодня вечером он захватит зубную щетку.

Тело Толстого Чарли сидело в самолете рейсом во Флориду, было сдавлено посередине ряда из пяти кресел и крепко спало. Это было хорошо: туалеты в хвосте сломались, как только самолет поднялся в воздух, и хотя стюардессы повесили на двери таблички «Не работает», это нисколько не умерило запаха, который начал понемногу распространяться по заднему салону, точно химический туман. Плакали младенцы, ворчали взрослые и хныкали дети. Часть пассажиров, направлявшихся в Диснейленд, сочли, что их отпуск начался, как только они сели в кресла, поэтому завели песни. Они спели все известные песни из диснеевских мультиков — и из «Белоснежки», и из «Русалочки», и из «Маугли», и даже, решив, что такая тоже сойдет, из «Принцессы Минамоки».

Стоило самолету взлететь, как выяснилось, что из-за путаницы с питанием на борт не взяли упаковок с ленчем. Имелись только упаковки завтраков, то есть индивидуальные контейнеры с овсянкой и бананы для всех пассажиров, которым придется есть пластмассовыми ножами и вилками, потому что ложек, к сожалению, нет. Последнее было, пожалуй, даже неплохо, потому что и молоко к овсянке тоже отсутствовало.

Это был адский перелет, а Толстый Чарли проспал все «веселье».

Во сне Толстый Чарли оказался в огромном зале, и одет он был в парадный костюм. Он стоял на высоком помосте, по одну его сторону была Рози в белом подвенечном платье, по другую — ее мама, тоже (что пугало) в подвенечном платье, хотя ее было покрыто пылью и паутиной. Вдалеке на горизонте (а точнее, в дальнем конце зала) люди стреляли и махали белыми флагами.

— Это просто гости со стола «Ж», — сказала мама Рози. — Не обращай на них внимания.

Толстый Чарли повернулся к Рози, она же с нежной улыбкой облизнулась.

— Торт, — сказала Рози в его сне.

Это послужило сигналом оркестру. Новоорлеанский джаз-банд заиграл похоронный марш.

Помощником шеф-повара оказалась вчерашняя полицейская. С пояса у нее свисали наручники.

— А теперь, — сказала Толстому Чарли Рози, — разрежь торт.

Гости за столом «Б», которые были вовсе не люди, а мультяшные мыши, крысы и животные со скотного двора (но в человеческий рост и навеселе), запели песни из диснеевских мультиков. Толстый Чарли знал, что они хотят, чтобы он пел вместе с ними. Даже во сне он почувствовал, как его охватывает паника от одной только мысли, что ему придется петь на публике, почувствовал, как руки и ноги у него немеют, как покалывает губы.

— Не могу я с вами петь, — сказал он, отчаянно подыскивая отговорку. — Мне нужно разрезать торт.

При этих словах весь зал умолк. Ив тишине шеф-повар вкатил небольшую тележку. Лицо у повара было как у Грэхема Хорикса, а на тележке красовался экстравагантный свадебный торт: вычурный, многоэтажный шедевр кондитерского искусства. На самом верхнем уровне опасно балансировали крохотные жених с невестой — точь-в-точь два человечка, пытающихся устоять на верхушке покрытого глазурью «Крайслер билдинг».