Хемингуэй - Максим Чертанов

В Испании правил король Альфонс XII; скоро, в сентябре 1923-го, генерал Примо де Ривера совершит военный переворот, но Хемингуэй к тому времени уже вернется домой, а пока все было спокойно. В Мадриде они встретили Берда, отправились в Севилью, где увидели первый бой: «Потом из темного загона, наклонив голову, вступил на арену бык. Стремительный, огромный, черный с белыми пятнами, весом свыше тонны, он двинулся вперед тихим галопом. Яркий солнечный свет словно ослепил его на мгновение. Бык застыл на месте. Крепко натянутые узлы мускулов на загривке вздулись, ноги словно вросли в землю, глаза бегали, озираясь, рога были уставлены вперед, черно-белые, острые, как иглы дикобраза. Потом он ринулся вперед, и тут я понял, что такое бой быков. Ибо бык превратился в нечто невероятное. Он стал похож на какое-то огромное доисторическое чудовище, абсолютно беспощадное и злобное. Не издавая ни звука, он ринулся в атаку каким-то неописуемым мягким галопом. Поворачивался он в сторону или назад сразу всеми четырьмя ногами, словно кошка».

Никто из членов компании раньше корриды не видел. Эрнест, по воспоминаниям Берда, был увлечен до безумия и «вел себя как посвященный в тайное общество». Все жалели лошадей, Макэлмон опять отворачивался, Эрнест над ним издевался. Сам он лошадей тоже жалел, но — «настоящий мужчина должен смотреть». (По словам журналиста Морли Каллагана, Хемингуэй говорил ему: «Даже если ваш отец умирает и вы с разбитым сердцем стоите у его постели, то и тогда вы должны запоминать каждую мелочь, как бы это ни было больно».) В книге «Смерть после полудня» он напишет: «Войны кончились, и единственное место, где можно было видеть жизнь и смерть, то есть насильственную смерть, была арена боя быков, и мне очень хотелось побывать в Испании, чтобы увидеть это своими глазами. Я тогда учился писать и начинал с самых простых вещей, а одно из самых простых и самых существенных явлений — насильственная смерть. Она лишена тех привходящих моментов, которыми осложнена смерть от болезни, или так называемая естественная смерть, или смерть друга, или человека, которого любил или ненавидел, — но все же это смерть, это нечто такое, о чем стоит писать. Я читал много книг, в которых у автора, вместо описания смерти, получалась просто клякса, и, по-моему, причина кроется в том, что либо автор никогда близко не видел смерти, либо в ту минуту мысленно или фактически закрывал глаза, как это сделал бы тот, кто увидел бы, что поезд наезжает на ребенка и что уже ничем помочь нельзя».

«Никогда я не любил боя быков, и мы не раз спорили с Хемингуэем, — писал Илья Эренбург (они познакомились в 1937 году). — Мне казались отвратительными и распоротые животы старых лошадей, и стрелы, втыкаемые в одуревшего быка, и кровь на песке, а самое главное — обман; бык не знает правил игры — бежит прямо на врага, а тореро вовремя чуть отклоняется в сторону; все искусство состоит в том, чтобы вовремя отбежать, не слишком рано, иначе публика освищет, да и не слишком поздно…» Страсть Хемингуэя к корриде — вещь для людей XXI века малопонятная, как и сама коррида — то ли варварский пережиток, то ли экстремальный спорт. За что он ее любил, что она такое? Коррида[15], сперва конная, затем демократичная пешая, зародилась в Испании много веков назад, когда во всем мире жизнь человека, не говоря уже о животном, не ценилась ни в грош: занятие не хуже и не лучше других. Это был спектакль, в котором бык, упрощенно говоря, символизировал зло, а человек — победу над злом. В XIX веке это развлечение уже было экзотическим, а в XX начало считаться варварским. На исходе тысячелетия Европейское сообщество его осудило, запретив придавать статус культурного мероприятия. Но оно разрешено законодательством Испании, и там быков до сих пор убивают (в Португалии коррида бескровная). Матадора[16] могут убить тоже, но чем дальше, тем безопаснее коррида становится для человека.

На вопрос, почему коррида процветала именно в Испании, Хемингуэй отвечал так: «Два условия требуются для того, чтобы страна увлекалась боем быков. Во-первых, быки должны быть выращены в этой стране, и, во-вторых, народ ее должен интересоваться смертью. Англичане и французы живут для жизни…» Испанцы живут для смерти — вероятно, современные испанцы с этим бы не согласились: сейчас корриду посещают преимущественно туристы, гордящиеся тем, что в их странах ее нет, и приезжающие в «варварскую» Испанию на нее поглазеть. Сам Хемингуэй интересовался смертью — вот первая причина, по которой он полюбил корриду — «единственное место, где можно видеть насильственную смерть». Нужно ли ему было видеть смерть как художнику или это патологическая страсть — вопрос дискуссионный, к которому мы не раз будем возвращаться.

Причина вторая: коррида — опасное развлечение для настоящих мужчин, а посему заслуживает уважения. Третья: Хемингуэй был заядлым болельщиком, а коррида — спорт. (Все виды спорта жестоки: в боксе люди избивают друг друга, на хоккейных площадках и футбольных полях, случается, умирают, подростки принимают допинги и получают увечья ради чести государства или клуба. Если мы со всем этим миримся, то нечего гнушаться и корридой.) Четвертая причина, не всякому понятная: Хемингуэй считал корриду искусством. «Будь искусство боя быков непреходящим, оно могло бы стать одним из высоких видов искусства, но это не так, и потому оно исчезает вместе с создавшим его, тогда как в других отраслях искусства о творчестве того или иного мастера даже и судить-то трудно, прежде чем его бренные останки не будут преданы земле. Предмет этого искусства — смерть, и смерть уничтожает его. Вообразите, что картины художника исчезают вместе с ним, а книги писателя автоматически уничтожаются после его смерти и впредь существуют только в памяти тех, кто их читал. Именно это происходит в бое быков».

Человек, относящийся к корриде с осуждением, скажет, что этак и убийство маньяком жертвы можно назвать искусством. Но спортивный болельщик мысль Хемингуэя поймет, если заменить в процитированном пассаже корриду на хоккей или футбол. А тот, кто видел корриду хотя бы по телевизору, заметит, как она похожа на фигурное катание: команда тореро выполняет определенные фигуры, а зрители оценивают, насколько красиво они сделаны. Наконец, пятая причина, самая замысловатая. Хемингуэя приводило в восторг то, что этика корриды требует от матадора относиться к быку как к товарищу, проявляя уважение к его силе и храбрости. Красиво убить друга, предоставив ему возможность блеснуть — как убивали гладиаторы, обнимаясь перед боем, — значит оказать ему услугу, «даровать» смерть, которую стократ приятнее принять от руки друга, чем от старости или равнодушного ножа мясника.

Так омерзительна коррида или прекрасна? Джек Лондон: «Это зрелище вредное: оно развращает тех, кто его видит, — люди привыкают наслаждаться мучениями животного. Впятером нападать на одного глупого быка — ведь на это способны только жалкие трусы! И зрителей это учит трусости. Бык умирает, а люди остаются жить и усваивают урок». Маяковский: «Я не мог и не хотел видеть, как вынесли шпагу главному убийце и он втыкал ее в бычье сердце. Только по бешеному грохоту толпы я понял, что дело сделано. Внизу уже ждали тушу с ножами сдиратели шкур. Единственное, о чем я жалел, это о том, что нельзя установить на бычьих рогах пулеметов и нельзя его выдрессировать стрелять». Но писатели бывают разные. Можно осуждать корриду, но не видеть ничего дурного в охоте; можно осуждать корриду и охоту, но считать нормальным явлением расстрел без суда. Хемингуэй в 1923 году написал Биллу Хорну: «Это не просто жестокость, как нам рассказывали. Это великая трагедия, и самое прекрасное зрелище из тех, что мне доводилось видеть, и требует мужества и мастерства, и еще раз мужества — большего, чем что-либо». Очень красиво. И тут же проговорился: «Это все равно, что наблюдать войну, сидя в первом ряду, и в то же время самому находиться в полной безопасности».