На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль

— Я не требую, — сказал он, — чтобы министерство оказывало мне особое внимание, но Уренская губерния…

Тут их отвлекли. Дурново принесли официальный бланк донесения. Товарищ министра вчитался и грубо, как моряк, выругался:

— Вот, пожалуйста… На Путиловском треснул подъемный кран, а эти умники согнали в цех сразу тысячу рабочих. На испытании нового миноносца водою кран, как и следовало ожидать, рухнул. От людишек — красные брызги на стенках! Ну и что? Только было притихло малость, а теперь — снова… Будут бастовать рабочие! Да они и правы бы вроде. Поневоле забастуешь… Тьфу!

Петр Николаевич сигарами не угощал, ибо курил дешевые папиросы. Одет он был, как всегда, бедненько. Но весь вид его как бы выражал затаенную мысль: «Вот я какой, любуйтесь: мне плевать на ваши условности, как ходил, так и буду ходить, — не ваше дело, дамы и господа…»

— Князь, — сказал Дурново недовольно, — отчего вы столь настоятельно желаете угодить именно в Уренск?

— А почему министерство, — ответил Мышецкий, — столь настоятельно оберегает меня от Уренска?

— Но это же легко понять. Мы своих чиновников знаем. Знаем и бережем. Вас, князь, мы оберегаем тоже. Ищем, что полегче.

— От чего меня оберегать? — удивился Мышецкий.

— По некоторым сведениям, — сказал в ответ Дурною, — в Уренске силен микроб радикализма. Вот мы и заботимся, князь, о вашей персоне…

По непроницаемому лицу товарища министра внутренних дел было не уловить: шутит или говорит серьезно?

— Мне кажется, о моей деятельности лучше судить по результатам. Они покажут, что я справился…

— Лишнее, князь! — возразил Дурново. — Я не считаю, что вы справились. Вот хотите, я вас отправлю на два месяца в Саратов — на выучку к Петру Аркадьевичу; вот он — справится.

— Или — расправится? — зло спросил Мышецкий.

И Дурново вдруг залился громким смехом.

— Ладно, — сказал добродушно, повеселев. — Вы утверждаете, что справились? Хорошо… Вот скоро первое мая. Ежели не будет в этот день демонстрации рабочих в Уренске, — значит, вы справились. А состоится она — значит, администратор неважен…

— Вы, Петр Николаевич, снова шутите?

Дурново сбросил пепел с папиросы себе на штаны:

— А с революцией… справитесь?

— Я могу полагаться только на полицию, — ответил князь.

И вдруг Дурново вскочил, радостно возбужденный:

— А-а-а, милый князь! Наконец-то вы поняли! Надо было и раньше таково, — полагаться на полицию. А то развели вы с этим полковником Сущевым-Ракусой черт знает какие-то кружки да ячейки… Не так, не так, не так! Размахнулся — ударь! Больно? Вот так и надо, чтобы было больно. Снова размахнись — тресни еще раз, чтобы не забывал…

Сергей Яковлевич сидел как в воду опущенный. В самом деле, что творилось вокруг? Он убивал себя, убивал других на таком важном деле, как обеспечение мужиков земельными наделами. Его губерния освоила пустоши. Теперь они уже не лежат дикой степью. Но в министерстве никто даже не вспомнил об этом, как о чепухе — забыли. Никто ему даже «спасиба» не вставил!

Ясно: 1905 год — и совсем иные задачи перед губернаторами.

— Государь император, — произнес Дурново спокойно, — хотя и недоволен вами, князь, но, думаю, не станет возражать противу вашего возвращения в Уренские края. О своем назначении узнаете из «Правительственного вестника» или же из нашего «Вестника министерства»… Вот и все, — улыбнулся Дурново. — А вы на «карася в сметане» обижались… Нельзя же так; мы люди свои, столбовые, мы один другого не обидим…

Ивонна Бурже (эта античность, эта готика) уже пропала на Аптекарском острове, а Мышецкий стал особенно зорко следить за «Вестниками» — правительственным и министерским.

На борьбе с революцией уже многие делали карьеру. От него как от губернатора требовали того же: размахнись — ударь! «Так-то оно так, — раздумывал Мышецкий, гуляя однажды по вечерней Мойке. — Но все давно противно мне, и вряд ли это главное! Будем надеяться, что к приезду в Уренск все изменится — к лучшему! Рескрипт царем уже дан, и он, кажется, еще не погребен в архивах. Булыгинская компания работает, говорят знающие…»

Все реже и реже волновала его память об Алисе.

Бертенсон однажды напугал его советом начать процесс, дабы забрать от бежавшей супруги ребенка.

— Ни боже мой! — ответил Мышецкий. — Как можно? Ведь я человек передовых устремлений, перестрадал со всей мыслящей Россией трагедию Анны Карениной, и никогда не осмелюсь на это… Бог уж с ней, но сын должен оставаться при матери…

По привычке, оставшейся еще смолоду, князя иногда тянуло на запахи простой пищи. Как здоровому человеку Мышецкому хотелось иной раз выпить стопку водки, похлебать вчерашних щец, которые стоили на копейку дороже сегодняшних, и просто ни о чем не думать. Вот и забрел он — по студенческой памяти — в такую полухарчевшо, полуресторан на углу Невского и Пушкинского сквера, неподалеку от «Пале-Рояля», этого громадного убежища петербургской богемы. Сел князь за стол — чин чином. Все очень хорошо. Попросил лакея вытереть клеенку.

За дешевым блюдом горячих сосисок строились в очередь голодные, общипанные актеры. Один был в элегантном котелке, но босой. Ну, конечно, как водится, не обошлось и без встречи. Федя Щенятьев, славный корпорант-правовед, едва можаху толокся меж столов. С пьяным лучше не связываться, но Федя уже облапил князя и сочно поцеловал.

— Сядь, — брезгливо поежился Мышецкий. — И не дури…

Щенятьев был одет под мастерового. Вытащил он из-за голенища сапога длинный стальной прут, а на конце — гайка. Хотел ударить Мышецкого — милая шутка.

— Видишь, — вертел он прутом, — это рабочие вооружаться стали. Нашего брата, полицию, такими самоделками секут — милое дело. Затащат в подворотню, и штанишек снимать не просят…

— Тише, Федя, не привлекай внимания. Люди слышат. Нехорошо!

Щенятьев показал на пальцах, сколько ему надо выпить:

— Вот столько, и более — ни-ни! А завтра совсем нельзя, князинька… Завтра день у нас серьезный будет — первое мая!..

Сергей Яковлевич вспомнил длинные коридоры училища правоведения, заснеженный, такой чудесный Летний сад за окнами. А в дортуаре хороший чистенький мальчик Федя Щенятьев прячет под кровать бутылочку с ромом. Еще звенят в ушах его слова: «А кто с утра уже не пьян, тот, извините, не улан…» И вот теперь сидит перед ним спившийся, жалкий, весь поддельный его корпорант. И наверняка все врет: выпьет еще, опохмелится завтра и — пьяный — будет срывать свое зло на первомайских заставах…

С жалостью посмотрел князь на жирно стынущие щи. Брякнул о крышку стола полтинником, взялся за шляпу:

— Извини, брат Федя, но мне пора… Некогда!

Вышел на Невский, упрятал в карман зубочистку. Ложка щей, таких вкусных, проглоченная наспех, только возбудила аппетит. «Жаль Федю, — думал. — Мог бы и он… как все порядочные люди. Как я, например! А вместо этого — клоповник участка, дурацкие хлысты с гайками. А ведь это больно, если ударят…»