Ступай и не греши - Валентин Пикуль

— Сбегай в прачешную. Пусть мама придет.

В этот вечер она напилась так, что ничего не помнила.

Очнулась только под утро и с ужасом увидела, что девочка играет с ее «бульдогом», радуясь новой игрушке.

— Дай сюда! — хрипло заорала Ольга Палем. — Это что тебе? Кукла? Еще раз увижу, так все уши оборву и прогоню к матке, вот и полоскайся там в своем подвале…

Анютка Маслова принесла под передником полбутылки:

— Башка-то небось трещит? Похмелимся манень-ко, да я пойду. У меня там полная лохань белья от поручика Лопатина. Такая рвань, что впору выбросить. По всему видать, с пенсии-то не проживешь. Так что, милая, ежели он начнет к тебе липнуть, ты его шугани подалее… Ну, давай, что ли? Чокнемся…

За окном просветлело солнечно, чирикали воробьи, радуясь жизни. Начинался день 16 мая 1884 года.

Ольга Палем провела этот день в дремоте, даже не вставая с постели, а вечером швейцар подкинул ей в номер записку от Довнара, извещавшего, что он будет ждать ее опять в гостинице «Европа».

21-й номер на двоих им снят до 17 мая.

Больно стучало в висках: не ходи, не ходи, не ходи.

Но словно бес нашептывал иное: он ждет, он ждет, он ждет…

Ольга Палем стала прихорашиваться перед зеркалом.

— Соня, я сегодня не слишком страшная?

— Тетя Оля хорошенькая, — похвалила ее девочка.

На этот раз Довнар в своем приглашении о кружке Эсмарха не упоминал, наверное зная, что сама догадается. Она, конечно, не забыла о ней. Но, уже далеко отойдя от «Пале-Рояля», прибежала обратно, сильно встревоженная.

— Ты чего вернулась, тетя Оленька?

— Да так. Кое-что забыла…

Она вспомнила о револьвере, который снова мог оказаться в руках ребенка, — потому и вернулась. Так спокойнее!

— Веди себя хорошо, ложись пораньше, а по коридорам не шляйся, — наказала она Сонечке, укладывая «бульдог» в свой ридикюль. — Тетя Оля завтра утром вернется, и мы снова будем крутить глобус. Ты запомнила, где Одесса, а где река Амур?

И она опять скрыла свое лицо под густою вуалью.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Известно все. Даже то, что Довнар имел при себе лишь три рубля, но тратить их не пожелал, как всегда надеясь на щедрость Ольги Палем, которая оплатила ресторанный счет на восемь рублей, после чего у нее в кошельке оставалось еще 9 рублей и 30 копеек.

В ресторане гостиницы «Европа», где они ужинали, до полуночи играл румынский оркестр, и томный красавец Тадеску, полусонно блуждая среди столиков со скрипкою, крючком изогнулся подле Ольги Палем, исполнив специально для нее, которая показалась ему самой обворожительной из женщин:

Спуни, спуни, молдаване,

унде друма ла Фокшани,

унде каса матитик,

унде фата фармащик…

Внимая мотивам Тадеску, она невольно припомнила хутор под Аккерманом, выкрики петухов на рассвете, пастухов, играющих коровам на скрипках, и скромнейшего юнкера Сережу Лукьянова, которого она так и не поцеловала.

— Благодарю, — сказала Ольга Палем скрипачу, невольно залюбовавшись сиянием шампанского в своем бокале…

В этот миг жизнь представилась ей снова волшебной!

— Что он пел тебе, этот валах? — спросил Довнар, когда по широкой лестнице они поднимались в свой номер.

— А я разве знаю? Пел, и все тут… Но — для меня!

— Жаль, что я не прогнал его от нашего столика.

— Ревнуешь? Даже к скрипачу? Меня это радует.

— Просто я тебя сегодня… люблю, — сознался Довнар. — Ты какая-то особенная. Тобою хочется любоваться. И мне очень приятно, как ты покорной овечкой сама идешь на заклание…

После того, как опустела кружка Эсмарха, они говорили, и даже так хорошо, как будто оба вернулись в старые одесские ночи, пропитанные ароматом отцветающих акаций.

Ночь, пронизанная страстью, миновала быстро. За окнами светало. Наступил новый день — 17 мая…

— О, господи, — заохал Довнар, — как подумаю, что опять эти лекции, опять эта суета… осточертело!

Нехотя он одевался, жалуясь, что не выспался. Наверное, Довнар, как всегда после подобных свиданий, раскаивался в том, что сам же и виноват в продлении своего романа.

— Кстати, — сказал он, зевая, — ты говорила о каком-то поручике Лопатине, звавшем тебя куда-то ехать. Может, и в самом деле стоит подумать о том, как устраивать судьбу… без меня. Не обижайся. Но ты и сама видишь, что ближайшие годы, пока не получу диплома инженера-путейца, мое будущее неопределенно, я сам себе не хозяин.

Ольга Палем уже привыкла к тому, что по утрам, когда страсть исчерпана, Довнар помышляет об одном — скорее покинуть ее, желая при этом сохранить свое «благородство».

Громко щелкнули костяные застежки на упругом лифе.

Она оглядела свои стройные ноги в сиреневых чулках.

Вопрос женщины прозвучал почти спокойно:

— Ты не боишься получить от меня оплеуху?

— За что, милая? Я ведь хочу тебе лучшего.

— Вот за это самое «лучшее» ты и получишь…

Довнар перед зеркалом долго возился с галстуком.

— Это даже смешно, — продолжал он без тени улыбки. — Моя прекрасная возлюбленная, презрев жалкого студента, бежала от него с офицером… Совсем как в дурной комедии!

— Ну, хватит! — прикрикнула Ольга Палем. — Каждый раз одно и то же, одно и то же… Не проще ли тебе попросту сказать, что я все уже сделала, а теперь могу убираться.

Довнар наконец-то справился с галстуком, и тут, проклиная себя за слабость, он потерял чувство меры, начиная унижать Ольгу Палем своими насмешками:

— Ты сделала все, это правда… Согласен, что от тебя порою исходит бурное пламя, но после него остается немало копоти. Впрочем, не думай, что ты лучше других.

— Ах вот как? Но ради чего ты зовешь меня?

— Наверное, — ответил Довнар, вдевая в манжеты запонки, — общение с тобою превратилось у меня в дурную привычку…

Чтобы ускорить конец свидания, уже начинавшего тяготить его, Довнар нарочито цинично стал описывать перед нею достоинства других женщин, которые намного лучше ее хотя бы потому, что ни одна из них ни на что не претендует. («К моему великому несчастью, — признавалась позже Ольга Палем, — в это утро он слишком сильно вызывал во мне ревность и, не щадя во мне женщину, оскорблял меня, как только умел…»)

Коридорный лакей внес в их номер шумящий самовар, угодливо спрашивал, чем может служить, но лицо его было искажено гримасой презрения не к Довнару в студенческом мундире, а именно к ней, ибо лакей, очевидно, принял ее за уличную девку.

— Оставьте нас, — попросила его Ольга Палем.