Франц Кафка - Клод Давид

В спешке пасхальной встречи было невозможно приступить к столь долго откладываемому признанию. Теперь у Кафки больше нет выбора: нужно сделать его письменно. Он объявляет об этом в первых своих письмах. 1 апреля он наконец на это решается: «Мой настоящий страх — хуже, конечно, не прочитаешь и не услышишь — заключается в том, что я никогда не смогу владеть тобой. В лучшем случае я буду, словно верный пес, лишенный разума, целовать твою рассеянно протянутую руку, что будет не знаком любви, а лишь признаком отчаяния животного, приговоренного оставаться безмолвным в постоянном отдалении». Через день Кафка пишет Максу Броду, который явно в курсе его проблем и планов: «Я отправил вчера в Берлин большое признание. Это настоящая мученица, и я открыто подрываю почву, на которой она некогда жила счастливо и в согласии со всем миром». И в самом деле это письмо завершает и одновременно освящает терзания, которым Фелица подвергалась семь месяцев. Но настоящий мученик — это Кафка.

«Признание» открывает третий этап в отношениях между Фелицей и Кафкой. Фелица отвечает соответствующими фразами: «Ничего не изменилось, все остается как прежде» или «Не беспокойся понапрасну». Задаешься вопросом, хорошо ли она вообще поняла. Она очень хорошо поняла. Соглашавшаяся до сего времени, несмотря на все муки, она теперь переходит в оборону и стремится лишь как можно вежливее выбраться из лишенной смысла авантюры. Обстоятельства приходят ей на помощь: она находится во Франкфурте, где продает диктофоны на выставке, и посылает только короткие записки, составленные «в крайней поспешности». Кафка, искусный, слишком искусный в чтении между строк, тотчас же увидел перемену. Изо дня в день в его письмах все заметнее становится возрастающая нервозность. Он предлагает Фелице изменить их отношения, впрочем, неизвестно, каким образом. И он анализирует со своей обычной ясностью ума и без снисходительности к самому себе чувства, которые он испытывает к Фелице; можно ли сказать, что он ее любит, если он только о себе и говорит? Несомненно, нет; но он обожает ее, потому что ожидает от нее спасения. И с той же проницательностью он анализирует чувства Фелицы: любовь, которую он ей якобы дает, размягчает, парализует эту столь жизнерадостную заурядную молодую женщину, она прячет глаза, ищет убежища в молчании, довольствуется страданием. Уже в ноябре, когда однажды Макс Брод был проездом в Берлине, он позвонил ей, чтобы дать понять, кем был этот настойчивый корреспондент. Она ему ответила: «Не знаю, почему он мне много пишет, но его письма лишены всякого смысла, я не знаю, о чем идет речь, мы нисколько не сблизились, и пока нет вероятности, что мы этого достигнем». Эти слова передает сам Кафка, он знал, какая непроходимая наивность противостоит его словесным уловкам, его патетическим картинам, его драме. Эта наивность была элементом игры, в которую он играл, он прибегал ко всем средствам своей хитрой диалектики, использовал все резервы своего ума, но никогда не забывал о возможностях своей партнерши. В этой переписке все разворачивается в нескольких планах, поэтому для сегодняшнего читателя это утонченное удовольствие, но тогда это была хитроумная борьба, где искренность (и какая искренность!) самым запутанным образом перемешана с сентиментальными софизмами и риторикой. Тем временем виды на Троицу складывались неважно. В этот день должны были праздновать помолвку Ферри Бауэра, брата Фелицы, так что момент был выбран плохо. Было ясно заранее, что Кафка сможет видеться с ней очень мало; ему предстояло быть замешанным в одну из тех светских церемоний, которые он ненавидел, и он должен был быть представлен семейству Бауэр, но Кафка, которого откровенно пытаются отговорить от поездки, упорствует в своем решении. И в самом деле эта третья встреча с Фелицей оказывается катастрофической. Ему с трудом удается ее увидеть, и семья Бауэр смотрит на этого докучливого человека, как он скажет сам по возвращении, с некоей фаталистической покорностью.

Они еще обмениваются несколькими письмами после возвращения Кафки в Прагу, но что могли сказать письма, если вся затея столь явно продемонстрировала свою тщетность? Кафка еще затрагивает проблему своего расстроенного здоровья (так как именно к причинам физического свойства он привязывает все свои несчастья). Он строит расплывчатые планы насчет того, чтобы провести летние месяцы в компании Фелицы, но время их отпусков не совпадает. Письма от Фелицы стали нерегулярными, и Кафка говорит о том, чтобы положить конец переписке, ставшей беспредметной. Он пишет 28 мая 1913 года: «Мне не остается ничего другого, как принять отставку, которую ты мне давно предлагаешь между строк твоих писем и в перерывах между твоими письмами».

И вдруг 16 июня, когда по истечении восьми месяцев всякая надежда кажется потерянной, он ни с того ни с сего просит руки у Фелицы: «Для долгих колебаний у нас уже нет времени, по крайней мере, я так ощущаю, а посему я спрашиваю тебя: хочешь ли ты, при всех вышеуказанных и, к сожалению, неустранимых предпосылках, подумать о том, желаешь ли ты стать моей женой? Хочешь ли ты этого?»

Не будем говорить о парадоксе. Вне всякого сомнения, это всего лишь тактический ход, ибо с самого начала Кафка старается испытать судьбу, и, когда все другие аргументы исчерпаны, он пускает в ход последнее оружие.

Более загадочным зато представляется поведение Фелицы, и, поскольку ничто не позволяет его прояснить, остается лишь догадываться. Она соглашается сразу и без колебаний. Усталость ли сыграла свою роль? Или она предпочитает всему брак, полагая, что он сам собой разрешит все проблемы? Мы никогда этого не узнаем.

Но на этот раз Кафка, похоже, попадает в собственную ловушку. Он просит невозможного, и невозможное ему предоставлено. Кафка осознает, что брак, несмотря на то, что он столько месяцев к нему стремился, на самом деле ему не нужен.

В «Дневнике», который он полностью забросил и который вновь робко возобновляет, он прикидывает преимущества и неудобства семейного положения. 21 июля он пишет: «Страх перед соединением, слиянием. После этого я никогда больше не смогу быть один». Приверженность к одиночеству вдруг снова повелительно берет над ним верх. Присутствие жены, может быть, дало бы ему ту уверенность перед людьми, которой ему обычно так недоставало и которую он иногда проявлял в присутствии своих сестер? Может быть, но если ему придется заплатить за этот успех невозможностью писать, он предпочел бы от него отказаться.

Несколько дней спустя, 14 августа, обращаясь к главному, он пишет: «Коитус как кара за счастье быть вместе. Жить по возможности аскетически, аскетичней, чем холостяк, — это единственная возможность для меня переносить брак. Но для нее?» Возвращаясь к «Приговору», он отмечает, что в этом рассказе именно невеста является причиной краха Георга Бендемана. А Фелица, которая должна была стать его спасением, не предназначена ли она тоже для того, чтобы стать орудием его разрушения?

Кафке исполнилось как раз тридцать лет, когда он получает согласие Фелицы. То, что должно было стать хорошим подарком ко дню рождения, в действительности становится лишь причиной конфуза. Он умоляет ее не торопиться, он снова перечисляет ей свои недостатки и мании — он явно хочет ее обескуражить. В то же время он, однако, предупреждает своих родителей, которые начинают наводить справки о семье Бауэр; он даже уведомляет дядю Альфреда из Мадрида, который считает помолвку уже решенным делом, и преждевременно посылает свои поздравления. Осуществляя план, вынашиваемый с начала мая, Кафка пишет отцу Фелицы, которого вначале хотел посвятить в свои сексуальные проблемы. Однако ему это не удается, и Кафка довольствуется тем, без особых шансов быть понятым, что рассказывает отцу Фелицы о требованиях литературного творчества и образе жизни, который он диктует. Дело продвигалось, оно стало наполовину официальным, и им занялись обе семьи.