Затворник - Сергей Кузнецов

Он был настолько озабочен тем, что происходило сейчас в его собственной жизни, что попросту не видел ни дочери, ни ее дома.

– А ПОЧЕМУ, ТЫ ДУМАЕШЬ, Я ТАКАЯ?!! – закричала она во весь голос, показав рукой молниеносно (почти одновременно): рваные рубашки – рваные фотографии – разбросанные вещи – пустые бутылки...

Она была настолько страшной в эти мгновения, что отец отшатнулся и закрыл лицо руками.

...Ольга стола на берегу и смотрела на море, вдаль. Раскаленная докрасна монета солнца садилась за горизонт.

...Она повернулась на другой бок и открыла глаза.

Часы на тумбочке в противоположном углу комнаты показывали четыре минуты третьего. 02:04. Бездушные цифры ядовито-салатового цвета. У кого это она прочла: «...не способные говорить о времени, способные только его показывать». Неплохо сказано, черт побери, а?

Она откинула простыню и села на постели. На часах стало 02:05. Идет времечко-то...

Слева, с набережной, из ресторана «Якорь», пел Киркоров:

Тебя звали Салма,

Как розовый остров

В загадочной стране...

Не лично, конечно, – в записи. Справа, из кафе «Гульба», находящегося ближе к ее дому, чем «Якорь», неслось сумасшедшее БУМ-БУМ-БУМ-БУМ, перекрывавшее голос Филиппа Бедросовича, который ей нравился, – голос, не певец.

Но разбудило ее даже не это, и не звуки матюков и драки под окнами – опять курортники сцепились с местными... Духота ночи и комары. Она только ступала на тонкую, едва различимую тропинку сна, как очередной «бомбовоз», повизжав над ухом подобно мини-бормашине, тяжело плюхался на ее щеку или руку (что там на ногах – она старалась не думать) и вскидывал свое жало. Причем, как бы ни был он тяжел, когда она заносила руку, ему непременно удавалось улепетнуть. И ни ветерка за окном, ни вздоха воздуха в комнате.

Укладываясь в постель, она минут десять простояла под холодным душем, рассчитывая охладить разгоряченное за день тело, но желаемого результата не добилась: трубы холодной воды прогревались за день и совсем не остывали ночью, так что из холодного крана текла теплая вода. Сейчас простыня, которой она накрывалась, была влажной от пота.

Она вспомнила Астрахань, конец восьмидесятых, трудовой лагерь, куда в погоне больше за самостоятельностью и самоутверждением, чем за деньгами, ездила студенткой два лета подряд. Работали на бахчевых в совхозе. Пацаны покупали у местных самогон, иногда спирт и шприцами загоняли огненную жидкость в поспевающие или поспевшие арбузы, потом срывали их и вечерами устраивали попойки арбузной водкой, которая была еще и газированной, потому что спирт и самогон в арбузах на солнце бродили. Все это неслабо шибало по мозгам и выгоняло на подвиги – в основном на воровство по садам и на битву с местным населением. Постоянно хотелось... не есть, а именно жрать; сельпо было убогое, а в совхозной столовке кормили отвратно, норовя подсунуть студентам несвежее. Парни и девушки то и дело маялись животами. Но главное: изнуряющая жара, днем за тридцать в тени. Душными ночами, чтобы уснуть, следовало напиться арбузной водки или хорошенько намочить простыню, подержать ее пару часов в холодильной установке, потом закутаться и постараться быстро отрубиться. Успел – твое счастье, сон до восхода обеспечен. Нет – начинай по-новой. Правда, у таких экспериментов была и обратная сторона: студенты заболевали от переохлаждения, иммунитет у всех от тяжелой работы был ослаблен; кого-то даже приходилось отправлять в Москву.

Она улыбнулась своим воспоминаниям. Пожалуй, все светлое и радостное осталось там, в юности. Последующее – лишь череда потерь и поражений.

И значит, она поступила правильно, когда собралась и приехала сюда.

Если только... она действительно приехала для того, чтобы...

Последние несколько месяцев в ее жизни происходят события, призванные поколебать решимость. Сам город, море и горы ежедневно осторожно нашептывают ей при каждом удобном случае: не спеши... Ты не погорячилась? Есть время взвесить, передумать... Не тобой дадено – не тебе отнимать.

Шептали, убеждали... Ольга слышала их, но слова не достигали сердца, которое было занято решимостью. Все сердце, целиком, без остатка.

Даже если попытаться... что потом? Да и нужно ли ей потом, если понятно, что судьба отвернула от нее свое светлое улыбающееся лицо и оборотилась оскалом; и все хорошее, что происходит с ней здесь, – обман, готовый в любой момент стать правдой, ее правдой. А в ее правде нет ничего, кроме обид, слез, предательства и горя.

Ждать нового удара она не хочет. Само ожидание удара болезненно, не говоря о факте.

Она приехала затем, зачем приехала. «Ожидание отложенной казни», вот что сейчас происходит. Месяц, два, три... что они изменят? Можно решиться сейчас, сию минуту. Или дать себе очередную порцию временной форы, отодвинуть неприятный момент.

Она усмехнулась: неприятный...

«Душа и сердце хотят жить. Разум не видит смысла. Кого слушать?»

Она медленно поднялась и, почти не сознавая, что делает, стала одеваться.

На это не ушло много времени: шорты, футболка, шлепанцы. Надевать на себя что-либо еще в такую жаркую душную ночь было преступлением. То, чем могла

могла? должна?

закончиться ее прогулка, тоже было преступлением – единственным на свете, за которым не следует наказание, поскольку было и наказанием одновременно: так сказать, «все включено»...

Но шла она именно на прогулку, убеждая себя в этом, затыкая тонкий писклявый голосок, вопящий: «Держите! Не пускайте! На самом деле она хочет...»

Народу на улицах было предостаточно. Все, как один, – курортники; аборигены спят (или пытаются уснуть; чем дальше от центра, от набережной – тем больше шансов): многим завтра на работу. Отдыхающие же веселятся на полную. Набережная залита огнями. Всюду музыка, смех, фотовспышки.

По дороге ей пару раз приходилось почти продираться сквозь толпу, уворачиваясь от тянущихся мужских рук, морщась от перегарных «выхлопов», стараясь не слышать скабрезностей и недвусмысленных предложений. Пьяных и в подпитии много; еще бы! все увеселительные заведения работали до утра. Сейчас – пик сезона. Хозяева ресторанов, баров, кафе и дискотек даже в этом захолустье не хотели терять прибыль.

Ольга вышла на набережную и некоторое время издалека смотрела на «Святую Терезу», упорно не желая признаваться себе в том, что прощается с яхтой. Красавец корабль, единственный среди буйства света, цвета и звука, был тих и темен. И он прощался с ней, откуда-то зная, что она не вернется с прогулки. Он был почти живым существом – и Ольга знала, что ему жаль прощаться с ней. Если бы он мог, он бы ее удержал. Но он не мог. Как не могла и она сама.

Аура спокойствия и мира, которая неизменно окутывала Ольгу, как только она оказывалась на борту «Святой Терезы», даже сейчас висела над женщиной, будто охраняя, медленно растворялась, таяла.