Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии - Генри Марш

— Я организовал здесь собственное нейрохирургическое отделение, — сказал он мне. — Первое в Непале. Мы создавали все с нуля, привезли подержанное оборудование. Я делал ангиограммы сосудов головного мозга, напрямую протыкая сонную артерию. Меня этому научил Джейми Амброуз из больницы Аткинсона Морли. Каждый год мы полностью перекрашивали стены в отделении — я платил за краску из собственного кармана. А теперь взгляните, во что все это превратилось! Разруха, грязь, запустение.

Помолчав, он продолжил:

— Когда я вернулся из Англии, все отказывались работать после двух пополудни. И я сидел в кабинете один-одинешенек — единственный старший врач во всем здании. Но в конце концов другие врачи тоже начали оставаться после обеда. Денег у нас тогда совсем не было. Я работал сутки напролет.

Покинув больницу, мы встали у входа, чтобы дождаться машины. Дева многие узнавали: он был знаменит по всему Непалу, что уж тут говорить о больнице, в которой он когда-то работал. Пока он болтал со знакомыми и обменивался с ними шутками, я смотрел на нескончаемый поток входивших и выходивших людей. В канаве напротив стояла огромная грязная лужа (вода сочилась из пробитого водопровода), а рядом валялись горы мусора и кирпичных обломков, скорее всего оставшиеся после землетрясения. И тем не менее, наблюдая за пробирающимися через дорогу женщинами в ослепительно-ярких элегантных нарядах, я с некоторым стыдом подумал, что картина кажется мне довольно красивой.

Пока Рамеш, наш водитель, лавировал между длинными и беспорядочными очередями машин у автозаправочной станции, Дев вернулся к обсуждению больницы Бир.

— Мне нужно прийти в себя. Ужасно, просто ужасно… Люди приезжали сюда только для того, чтобы посмотреть, какое чудесное у меня отделение… И куда что девалось? Вон тот этаж отличался от остальных. Прекрасная рабочая обстановка. Даже руководство Королевского колледжа в Лондоне сочло мое отделение подходящим для практики. Ничего не осталось, ничего.

Спустя несколько месяцев в Новой Зеландии я повстречал английского нейрохирурга, который еще студентом бывал в нейрохирургическом отделении государственной больницы Бир. Он подтвердил, что отделение Дева разительно отличалось от остальных: «Луч света посреди кромешной тьмы».

Тем вечером за ужином Мадху сказала мне:

— Мы возвращались сюда с такими надеждами! А все стало только хуже.

Мы выехали в Тераи — равнинные территории на юге Непала, граничащие с Индией, — сразу после рассвета. Воздух был влажным и горячим без малейшего намека на ветер. Настроение у меня была приподнятым: накануне я получил гистологическое заключение о кожной опухоли, которую удалял перед поездкой в Непал. Опухоль действительно оказалась злокачественной, но «границы иссечения чистые» — проще говоря, с раком покончено и необходимости в дальнейшем лечении нет.

В национальном парке Читван есть целая туристическая деревня, специализация которой — поездки на слонах. Прошлогоднее землетрясение нанесло сильный удар по туристическому бизнесу в Непале, и расположенный поблизости городок Саураха с многочисленными барами и небольшими гостиницами выглядел практически пустым.

— Чем они тут живут? — спросил я Дева.

— Надеждой, — пожал он плечами.

Я приметил лишь нескольких западных туристов, которых всегда легко вычислить по мешковатым шортам и футболкам. Я же ношу рубашки с длинными рукавами и брюки — и не просто чтобы выделиться, а потому, что католические миссионеры, у которых я жил пятьдесят лет назад, когда работал в Африке волонтером-учителем, объяснили: это знак уважения к местному населению.

Нас проводили на государственную слоновью стоянку, расположенную на окраине джунглей. Мы шли по залитой солнцем земле, на которую отбрасывали тень редкие высокие деревьями. Тишина здесь царила поразительная. Стоянка представляла собой несколько обветшалых загонов — по сути, крыши из смятых проржавевших железных листов на четырех опорах, окруженные полуразвалившейся электрической изгородью. В центре каждого навеса высился деревянный столб, к которому были привязаны толстые цепи с оковами. Слонов я нигде не увидел.

— Раньше слонов по ночам сажали на цепь, но потом один англичанин показал, как пользоваться электрическим ограждением, — объяснил Дев.

Позади навесов стояли невысокие дома. На веранде одного из них прямо на земле сидели, скрестив ноги, две европейские девочки-подростка в очень коротких шортах. Рядом с ними сидел пожилой темнокожий непалец. Все трое готовили «сухой паек» для слонов: лепили шарики из риса, смешанного со сладостями (предварительно удалив целлофановую упаковку), а затем, придерживая шарик одной ногой, руками наматывали на него длинную траву. Девочки, целиком поглощенные своим занятием, не издавали ни звука. Когда я поинтересовался, откуда они, девочки улыбнулись и сказали, что приехали из Германии. Я не знал, что и думать об этих детях зажиточного Запада, играющих в крестьян.

Один из последних представителей древней мегафауны на суше, доживших до наших дней.

— На нем-то мы и поедем, — сказал Дев.

Погонщик подвел гиганта к нам, и тот, согнув ноги в коленях, неуклюже улегся на землю. Погонщику и его помощникам понадобилось время, чтобы водрузить слону на спину деревянный каркас на мягкой подстилке, удерживаемый на месте широкой подпругой. Пока они возились, я подошел к слону и заглянул в его маленькие задумчивые глаза — он ответил мне прямым взглядом. За день до того я читал про слонов: про сорок тысяч мышц в их теле и про крупный мозг — больше, чем у всех остальных сухопутных млекопитающих. Слоны — чрезвычайно общительные животные, ведущие высокоорганизованную социальную жизнь. Они утешают друг друга, оплакивают погибших собратьев — у них даже есть своего рода язык, на котором они общаются между собой. Кроме того, они узнают себя в зеркале (что, как правило, свидетельствует о наличии самовосприятия).

* * *

Чтобы понять, есть ли у существа сознание, надо установить, чувствует ли оно боль, но по сей день доподлинно неизвестно, в какой точке нервной системы возникает боль. Если оказать болевое воздействие на клешню омара, то он потрет больное место другой клешней. Что это? Всего-навсего рефлекторное действие? Больше похоже на то, что он все-таки чувствует боль. Стоит ли напоминать, что мы варим омаров заживо, чтобы их потом съесть?

Когда пациент без сознания, например после черепно-мозговой травмы, мы оцениваем глубины комы, причиняя ему боль. Врач может нажать карандашом на ногтевое ложе одного из пальцев рук пациента либо с силой надавить большим пальцем на супраорбитальный нерв, расположенный над глазом. Если пациент реагирует на это действие — пытается оттолкнуть врача или же, подобно лобстеру, подносит руку к тому месту, в котором чувствует боль, — то мы делаем заключение о наличии некоторого осознанного восприятия боли, пусть даже пациент потом об этом ничего не вспомнит. Если же пациент в глубокой коме, то он либо вообще не реагирует на боль, либо рефлекторно и бесцельно двигает конечностями. В таком случае мы заключаем, что в реакциях пациента отсутствует сознательный элемент и он находится в совершенно бессознательном состоянии.