Семь колодцев - Дмитрий Стародубцев

N закончила институт. Недели через две после этого мы сидели у нее на кухне и пили самогонку, которую ей прислала мать. Вернее, я пил самогонку, крепкую, настоянную на коре грецкого ореха, а она кокетливо, маленькими глотками потягивала мое сухое вино и терпеливо слушала мои бесконечные байки.

Я был уже пьян. Как-то совсем незаметно мы поссорились. Я хотел, чтобы она наконец-то мне отдалась, без всяких условий. N ответила, что я очень милый, но она считает наше знакомство бесперспективным. Мне нужно от нее только одно… Мол, я — москвич, и этим все сказано… А ей нужно заботиться о жизни…

Слово за слово, я вспылил и ушел, хлопнув дверью.

Я приехал домой и столкнулся на пороге с Леней. Старый друган. С этим парнем мы вместе служили в армии, и между нами было много общего. Леня жил в Харькове, но в Москве у него были кое-какие дела.

Леня был «мрачным философом». Так, по крайней мере, я его называл. Долгими ночами на боевых дежурствах мы любили с ним порассуждать о разных сложных материях.

Мы пили с ним три дня кряду и все три дня говорили о смысле жизни и о природе вещей. В конце концов его желудок не выдержал, и он заблевал мне всю квартиру.

(Два года спустя Леня повесился. В шкафу на ремне, подогнув колени. Настенные часы он остановил, а дверцу шкафа, с зеркалом на внутренней стенке, приоткрыл так, чтобы видеть свое лицо, когда смертельная петля сдавит его шею…. Философ, твою бога душу мать!..)

Проводив Леню рано утром на вокзал, я с ужасом вспомнил о ссоре с N. Мне попалась клумба у кинотеатра, я нарвал нарциссов, рискуя оказаться в отделении милиции, и бросился в общежитие.

«Сделаю ей предложение! Лучшей жены и не найти!» — твердо решил я.

Дверь открыла соседка N.

— А она уехала.

— Как уехала?! Куда?!

— Домой.

— ?!

— Пришел ее, этот Вадик, она собрала чемодан, и они уехали.

— А как же работа в бухгалтерии?

— А она уволилась.

Я никак не мог поверить.

— Зайди и сам посмотри! — Соседка пропустила меня в квартиру.

Я вошел. Действительно, ее вещей не было. Только на спинке кровати висел маленький кулончик на позолоченной цепочке, который я подарил ей на день рождения. То ли забыла, то ли нарочно оставила.

Я приблизился к соседке и сурово посмотрел ей в глаза. Она даже испугалась.

— Она ничего не просила мне передать?

— Нет. Честное слово! Я заплакал.

Она спит. Спит глубоко. Лежит поперек кровати. Разметалась во сне, будто ребенок. Одеяло съехало в сторону. На ней моя белая спортивная майка, едва прикрывающая бедра. Ночной свет изумрудным лучом проникает сквозь единственную щель в наглухо закрытой жалюзи и высвечивает в темноте часть ее лица.

Поздно ночью меня вызвали на работу. Пожар на одном из складов в Подмосковье, где хранился мой товар. Пожарники все быстро потушили, не позволили огню проникнуть в основные помещения, но содержимое моих транспортных поддонов, на которых штабелем стояли коробки с бытовой техникой, было безвозвратно испорчено — все покрылось липкой зловонной гарью. Мне сразу вспомнилась прачечная… К счастью, убыток сравнительно небольшой. Быстро выяснив все обстоятельства дела и размер ущерба, я спешу обратно. И вот я уже опять в спальне, где несколько часов назад оставил Веру.

На прикроватной тумбочке фужер с недопитым коктейлем. Тем самым коктейлем, которым я угощал возлюбленную в тот день, когда впервые заманил ее в свое холостяцкое логово. С тех пор она не может жить без этого чудотворного эликсира. Выпивает за вечер два-три бокала. Я уже подумываю о том, чтобы наладить производство этого напитка.

Сегодня из-за Веры я опять не попал в спортивный клуб. Черт, тренер меня проклянет! Мне уже и звонить ему стыдно. «Надо ему что-нибудь подарить к празднику!» — соображаю я.

Спать не хочется.

Я разглядываю лицо Веры. Медленно, подробно. Останавливаю взгляд на губах, которые так люблю вылизывать, всасывать, особенно нижнюю губу, и вдруг отвлекаюсь на участок шеи с ярко выраженной линией вены. Ох, как я понимаю вампиров! С каким жаром я сейчас впился бы зубами, впиявился в этот кровеносный сосудик…

Загадочная тишина. В этой таинственной обстановке кисельной черноты, в этой гипертрофированной атмосфере теней и полутонов она мне видится во сто раз прекрасней, чем есть на самом деле.

Спящая красавица.

Вера переворачивается на бок. Будто в насмешку, она выставила свою попку. Такую призывно оттопыренную, доступную. Бери — не хочу. А ведь я не в состоянии равнодушно смотреть на эту ее часть тела. Я разглядываю ее, едва прикрытую майкой, вижу малиновый кусочек промежности между пухлых ляжек, и внутри меня уже взметается кровожадное пламя.

Затаив дыхание, я протягиваю руку и медленно сдвигаю ее майку на спину. Моему алчному взору предстают ее поджарые ягодицы. На одной из них вижу четкие отпечатки зубов. И это последнее, что я вижу в здравом рассудке…

В прошлый раз при помощи наручников, приобретенных в специальном магазине, я распял Веру на кровати и более часа наслаждался ее мнимой беспомощностью. Со мной происходило что-то невероятное. Я так распалился, что нечаянно укусил ее за ягодицу. Она дико взвизгнула, обиделась и потребовала немедленно освободить ее от пут. Ну ничего. Это ей за то, что она неделей раньше исцарапала мне всю спину.

… Я переворачиваю Веру на живот, раздвигаю ее ноги и, изловчившись, прохожусь влажным языком по ее безмятежно сомкнутой плоти. Вера что-то сквозь сон бормочет. Не позволяя ей опомниться, я оказываюсь сверху и медленно вхожу в тугую, еще не успевшую намокнуть норку. Она приподнимает бедра, чтобы было удобнее…

Сегодняшний день.

В душе мерзкая отвратительная немота.

Я плетусь вдоль дороги к метро и машинально разглядываю людей: их поношенные лица, их сгорбленные спины, их спешащие ноги. И думаю о том, что эти люди, несмотря ни на что, продолжают жить — дышать, ходить, есть, работать, желать, страдать, ссориться, мириться. Может быть, они пережили в сто крат более ужасные трагедии, чем я, но жизнь им, как ни странно, еще любопытна: они жадными глубокими глотками пьют ее, не зная пресыщения, и никак, никак не могут напиться. Почему им все нипочем? А я уже смертельно устал, ничего не хочу, едва передвигаю ноги и испытываю тоску и скуку от всего того, чем они живут, что их волнует…

Да, я знаю: я не такой, как все. Я изначально родился этаким изгоем. Еще с детства я ненавидел коллектив, а коллектив ненавидел меня, потому что мы с ним были совсем разные. Все, что интересовало моих сверстников, было мне глубоко безразлично, и наоборот.

В детском саду, когда все дети дружно кружили хороводы или играли в мяч, я в стороне задумчиво чертил на песке загадочные знаки, и никто не мог понять, что я делаю, о чем я думаю. Воспитатели бесились и часто мстили мне: то в угол поставят, то обеда лишат. А однажды, когда я залез на крышу беседки и просидел там до вечера, разглядывая небо, пока меня искали три десятка взрослых людей, воспитательница Ирина решила наказать меня по-особому: поставила на стол, при всех сняла с меня штанишки вместе с трусиками и приказала не двигаться, пока не разрешат. Девочки зажмурились от испуга, увидев мой детский писюн. Мне стало ужасно стыдно, и я навсегда запомнил эту сцену…