Мечтатель Стрэндж - Лэйни Тейлор

Просыпаться, держась за руки.

Наверху в цитадели горло Сарай напряглось. Кулаки сжались. Подобные прелести были не для нее. «Я каждую ночь целую десятки людей», – сказала она Фералу ранее тем вечером.

«Это сложно назвать поцелуем», – ответил он – и не ошибся. Сарай отнюдь не целовала людей, пока те спали. В сущности, все до этого момента было предисловием – полет из цитадели, проникновение через дымоходы, посадка на брови. Зрение, ощущения, запахи, вкусы и прикосновения – все это лишь порог ее дара. В полной мере он способен на гораздо большее.

Когда мотылек касался человека, Сарай могла окунуться в его сны с той же легкостью, с какой проходят через дверь, и, оказавшись внутри, делала что ей заблагорассудится.

Их разумы открывались перед ней – по крайней мере, их поверхность и все, что на ней находилось, – чтобы окрасить потоки людского воображения, ощущений и эмоций, бесконечно сливающихся и разделяющихся в непрерывных потугах найти смысл, найти себя. Ведь кто такой человек, если не совокупность всех обрывков воспоминаний и опыта: определенный набор компонентов с неисчерпаемым выбором впечатлений? Когда мотылек садился на бровь спящего, Сарай погружалась в его сон. Все, что испытывал мечтатель, испытывала и она, и не просто как беспомощный зритель. Стоило ей войти – невидимый мародер, незримый и неощутимый, – как сон оказывался в ее власти. В царстве реальности она была просто девочкой, скрывающейся от опасности, но в подсознании она всесильна: волшебница и сказочница, кукловод и мрачная поработительница.

Сарай была Музой ночных кошмаров.

Минья дала ей прозвище и цель, идущую в комплекте. Минья сделала ее той, кем она стала. «Мы нуждаемся в плохом, Сарай, – сказала девочка. – Для отмщения». И та стала оружием, которым ее хотели видеть, и наказывала людей единственным доступным способом: в их снах. Страх – ее материал, а кошмары – искусство. Каждую ночь, на протяжении многих лет, она мучила жителей Плача. «Ты довела кого-нибудь до слез? – спрашивала ее Минья по утрам. – Ты заставила их кричать?»

Ответ всегда был один: да.

В течение долгого времени этот новый захватывающий дар был центром их жизни. Остальные приходили к ней в комнату на рассвете, как только возвращались мотыльки, усаживались на кровать и слушали истории о Плаче: что и кого она видела, какие дома в городе, какие люди. Минью интересовали только кошмары, но другие больше любопытствовали о самих жителях. Сарай рассказывала им о родителях, которые приходили успокаивать своих чад, когда те просыпались от кошмаров; как они затихали и цепенели, вслушиваясь с жутким напряжением. Среди их пятерки всегда варилась смесь из зависти и тоски. Они ненавидели людей, но в то же время хотели быть ими. Они хотели наказать жителей Плача, и в то же время чтобы те приняли их в свои ряды. Чтобы их признавали, почитали и любили, как других детей. А поскольку это было невозможно, их чувства вылились в злобу. Любой, кто когда-либо ощущал себя изолированным, может понять эти эмоции – а никто и никогда не был столь изолированным, как эти дети.

Посему они облачили свою тоску в цинизм, что сравнимо с тем, как тьму облачают в смех – для самосохранения, только более уродливого. Тем самым дети ожесточили себя, приняв решение отвечать на ненависть ненавистью.

Сарай посадила мотылька на Хайву, сестру Ари-Эйла, и на других жителей в других домах. По всему городу она окуналась во сны Плача. Большинство из них были обыденными, словно бухгалтерский учет, заученный разумом наизусть. Но некоторые сны выделялись из общей массы. Один мужчина танцевал с женой соседа. Другая старушка охотилась на равида с одним лишь ножиком из демонического стекла. Беременная женщина представляла, что ее ребенок родился голубым, и надеялась, что он был голубым от смерти, а не голубым от богов.

Хайве снился брат.

Два ребенка игрались в саду. Простой фрагмент памяти. Там было мертвое дерево, и Ари-Эйл поднял Хайву на плечи, чтобы она могла развесить бумажные цветы на ветках. Как и большинство деревьев в Плаче, оно уже никогда не зацветет. Но они делали вид, что оно все еще живое.

Сарай стояла неподалеку, невидимая для их глаз. Даже если бы она захотела, чтобы ее заметили, это было невозможно. У ее способностей имелись ограничения, о чем она знала благодаря своему большому опыту. Поначалу она делала все возможное, чтобы привлечь внимание людей. Перекатывалась по земле и шипела, но ее никогда не слышали, щипала их, но ее никогда не чувствовали. В чужих снах она была призраком, которому не суждено предстать перед глазами.

Теперь девушка к этому привыкла. Она наблюдала, как дети украшают мертвые ветки бумажными цветами, и задавалась вопросом: это все, на что могут надеяться жители Плача? На имитацию жизни.

Разве она жила иначе?

Что она тут делает, в этом доме, в этом сне? Если бы ей хотелось заслужить похвалу Миньи, она бы не сдерживалась, а использовала нежность и горе Хайвы против нее. В арсенале Сарай было множество ужасов. Она сама была арсеналом ужасов. Все эти годы девушка собирала кошмары – но где еще их хранить, если не в себе? Она чувствовала их всем своим естеством – каждый образ, картину испуга и плохого предчувствия, стыда и потрясения, страдания, кровопускания и агонии. Поэтому Сарай больше не осмеливалась мечтать: ведь в своих снах она была, как любой другой мечтатель, во власти собственного подсознания. Когда она засыпала, то была уже не волшебницей или мрачной поработительницей, а просто спящей девочкой, не владеющей своими страхами.

В детстве Сарай без колебаний наполнила бы сон Хайвы жуткими видениями ее мертвого брата. Она заставила бы его умирать сотней способов, каждый отвратительнее предыдущего. Или же превратила бы мальчишку из милого воспоминания в хищную нежить, которая толкнула бы сестру на землю и впилась зубами в ее череп, после чего девочка проснулась бы с криком на устах.

Однажды Сарай представила бы себе радость Миньи и сотворила бы худшее.

Но это в прошлом.

Сегодня она представила радость Хайвы и сотворила лучшее. Вспомнив Спэрроу, свою очаровательную Орхидейную ведьму, она пожелала, чтобы мертвое дерево вернулось к жизни, и наблюдала, как то покрывается листвой и почками, пока двое ребят из воспоминаний водили вокруг него хоровод и смеялись. В настоящей комнате, где девочка развалилась в кресле у тела своего мертвого брата, ее губы расплылись в нежной улыбке. Мотылек слетел с брови, и Сарай покинула сон и взмыла обратно в ночь.

Забавно, как человек годами может видеть только то, что хочет видеть, и выбирать мишень для своего гнева с той же легкостью, с какой выбирает сорочку, оставляя другие висеть на тонких крючках из мезартиума. Если бы гнев был сорочкой, то Сарай годами носила лишь одну: Резню.

Как хорошо она знала ее по снам! Смотрела снова и снова, как та воплощалась в разумах мужчин, которые ее начали, – чаще всего в разуме Эрил-Фейна.

Блеск клинков и лужи крови. Мертвые Эллен на полу и убившие их мужчины, переступавшие через тела женщин. Животный страх, мольбы маленьких девочек и мальчиков, достаточно взрослых, чтобы понимать, что происходит. Вопли и блеяние младенцев, слишком маленьких, чтобы понять, но заразившихся страхом старших. Все крики: вычитаемые один за другим, словно целью была тишина.