Пояс неверности - Александр Егоров

— Как ты один справился? Плазменные панели, велотренажеры… Люстра, наконец. Твоя любимейшая люстра чешского хрусталя.

— Я не справлялся один. «Два брата и Газель» — очень популярный сервис. Приходят со своими коробками, мгновенно упаковывают вещи. Перевозят аккуратно. Каждую подвеску от люстры запаковали в слой бумаги.

— В слой бумаги, говоришь.

— Да.

— Ты молодец, все предусмотрел.

— Так ты заедешь к Марианне?

— Заеду, конечно.

— Передай мои благодарности. У нее было приятно. И еще… Черт! Вылетело из головы. Извини, сразу не сказал. Звонил Алексей. Волновался, ты два дня не писала.

— Спасибо.

— Вроде он собирается приехать. На Новый год. Эн эн гэ.

— Да? Хорошо, я разберусь.

Он отходит от двери, я присаживаюсь на бортик ванны, закрываю глаза. Завтра сначала навещу девчонку. А потом уже к Марианне. Свои две квартиры — на Кутузовском и в переулке Маяковского — она сдает, сама живет на наследственной даче в Переделкино. Сейчас выйду, посмотрю почту, наверняка Он что-то напутал, не может Алеша приехать сейчас.

«Привет, милый, немного не поняла, что там с твоим возможным визитом. Новых писем не обнаружила, что-то случилось? У меня все в порядке, много работы и хлопот по поводу нового офиса. Никак не можем оформить документы, получить договор, страшно сказать, сколько уже денег вложено в это все. Новый офис нам просто необходим, было выбрано прекрасное помещение, учитывающее все производственные номенклатурные нужды, просторный подвал для собственного участка полиграфии, ты знаешь, я давно об этом мечтала…»

Да, звонил Алексей. Я взял трубку с опаской. Хотя мелкая не может знать здешний телефон, но все же. Поэтому, взявши трубку, я промычал туда что-то неудобоваримое, жутким желудочно-кишечным голосом.

Чертов клоун.

«Добрый день», — сказали на том конце провода. И назвали меня по имени. И мне стало стыдно.

«Привет, Алексей», — сказал я, бросив притворяться.

Мамочка про него часто вспоминает. Какая-то непростая история была у них там, в его детстве-отрочестве-юности. Как-то слишком резко отбыл он в свой далекий колледж, в небывалой стране Швейцарии. В ответ на мои расспросы (отчасти заинтересованные) Мамочка так же резко обрывала разговор.

Мне трудно понять их отношения. В моем детстве не было вообще никаких отношений, потому что не было родителей. Также не было у меня брата, с которым я мог бы в шутку подраться, ни даже сестрички, про которую сплетничали бы соседки по коммуналке, — никого не было.

Только ты, мой ангел-хранитель.

Хочешь, поговорим об этом?

Часто я персонифицировал тебя. Узнавал во встречных ребятах (почему-то мне казалось, что мы должны быть ровесниками). Рисовал в тетрадке — до одного позорного случая в седьмом, что ли, классе. Девчонки увидели и подняли меня на смех. Тогда для конспирации я стал рисовать под картинкой подпись: Курт Кобэйн. Это не вызывало подозрений.

Мы должны были быть похожи. Поэтому я придумал тебе такие же светлые волосы — длинные, какие всегда мечтал носить, — и светлые глаза. В школе меня заставляли стричься, и женщина, которую я называл мамой, стригла меня сама — сперва ножницами, а потом старинной ручной машинкой, которая нещадно драла волосы (у нас не было денег на парикмахерскую). Потом, обкорнанный, я смотрел в зеркало в ванной и чуть не плакал.

Больше всего я мечтал увидеть в зеркале тебя, стоящего за моей спиной.

И успеть обернуться.

Итак, я искал тебя, как пела певица Земфира о чем-то похожем, — но так и не нашел до девятого класса. А потом… нашлось кому оттеснить тебя на второй план, мой ангел. Я знаю: ты милостиво позволил мне увлечься — или, точнее, дать увлечь себя. Наверно, ты смирился. А может, и сам хотел попробовать?

Питерцы знают: в старых коммунальных квартирах непременно отыщется хотя бы одна моложавая соседка, готовая выманить из райских садов детства хоть всех сразу местных подростков. Это я так сказал, для красивого словца, мой ангел. Не припомню в своем детстве ничего, хотя бы отдаленно похожего на райский сад. Может, в нем жил ты?

Моложавую соседку звали Лидией. Это имя почему-то напоминало мне селедку. Лет до тринадцати я вообще ее не замечал, а потом замечать меня стала она.

«Двинься-ка, малыш», — говорила она в коридоре, пронося мимо свои тридцатипяти-с-лишним-летние прелести, затянутые в линялый халатик. И я, сумрачно усмехаясь, вписывался в стенку.

Позже игра усложнилась. Через приоткрытую дверь я мог видеть, если хотел, как она переодевается.

«Интересно?» — однажды спросила она. Я был честным мальчиком и ответил: «Да». «Хочешь помочь?» — спросила она. А я ответил: «Сами справитесь».

Мне было четырнадцать, и у нас начались летние каникулы. Счастливое время: никаких вступительных, никакой абитуры, никаких Е*ных Государственных. Это счастливое время я проводил в городе, дурея от безделья. Тополиный пух уже летал по двору, а соседи разом собрались и съехали на дешевые курорты.

Все, кроме Лидии.

Никого не было дома, когда ей вздумалось мыться в ванне (в громадной коммунальной ванной, совмещенной с санузлом). От жары она приоткрыла дверь. Проходя мимо, я слышал ровное гудение газовой колонки и призывный плеск воды.

Можно было вымыться пять раз, но она все не выходила.

В одних трусах я сидел на кухне. Там (сказать по секрету) можно было отлить в раковину.

Наконец дверь ванной приоткрылась шире, и я услышал свое имя.

«Малыш, — позвала она. — Принеси полотенце из моей комнаты. Такое белое, махровое».

По коридору я проследовал мимо. Через щель она обрызгала меня пенной водой и заливисто засмеялась:

«Давай скорей, что же ты».

Меня трясло. Даже ты не знаешь, мой ангел, отчего меня трясло. А Лидия не знала и не догадывалась.

Я протянул ей полотенце и был схвачен мокрой и мягкой рукой.

С криком отскочил.

«Вот дурачок, — не унялась она. — Ну, подожди. Стой там».

Я прислонился спиной к холодной стене.

Завернутая в полотенце, как мумия, она выбралась из ванны. Мокрые волосы казались темнее, чем были. Темная сила приближалась ко мне, а я не противился.

Она провела мокрыми пальцами по моему носу. По шее. По груди. По животу. «Ммм, — промурлыкала она. — Ты посмотри. Наш малыш растет не по годам».

Послушно я посмотрел. Повинуясь ее руке, мои жалкие трусы сползли вниз. Я смотрел, не отрываясь, вытянув руки по швам. Малыш, которого позже так удачно назвали кельвином кляйном, вытянулся тоже — неуверенно вперед и, наконец, неудержимо вверх.