Железные игрушки - магнитный потолок - Юрий Невский

По шуршащему лиственному ковру бродила толстая женщина. В белом спортивном костюме, в накинутой поверх изумрудной куртке техника по благоустройству. На распущенных вороньим крылом волосах кокетливо красовалась изумрудная шапочка с оранжевым козырьком-клювом: женщина походила на довольно-таки зловещую птицу. Отдавала своим таджикам команды, следила за падающими ветвями, иногда что-то каркала в черный радиопередатчик, бывший у нее в руке.

Из двери вышел Геннадий. Бросил один окурок, прикурил следующую сигарету, смотрел на прощальные взмахи отсекаемых ветвей. Вытащил из ушей наушники и повторил рефрен, видно, только что отзвучавшей песни. Странные дни отыскали меня, Странные дни принесли с собой странные ночи…

— Майк Науменко? — удивился Глубилин. Надо же, кто-то слушает. В сердце кольнуло воспоминание…

— Да… — как-то неопределенно ответил Геннадий, но будто на другой вопрос. — Алия Тулгутовна приказала аккуратно подстричь деревья. Знаешь ее? Беженка из Чечни. Возглавляет отдел культуры, курирует наш театр.

Еще и деревья уродуют! Коньяком эту горечь не залить. С грустью показал Геннадию отбитую коньячную голову в золотой «королевской» короне:

— Слушай, как-то стремно получилось. Темно там, и в шкаф врезался. Как все полетело оттуда! А эта была полная. И — хряск!

По лицу Геннадия пробежала хмурая тень (но, похоже, не от того, что жалко коньяк); может, вспомнил что не очень приятное?

— А… там… В шкафу? Ну, значит осталась, — он махнул рукой. — Мне этот коньяк когда-то поперек горла встал. Разбилась, и ладно.

— Да, вот как-то вышло. Эмульсионку искал.

— Не грузись ты. Было время, мне этого коньяка, знаешь, сколько несли? Не поверишь. Я же вроде «народный целитель» здесь был. А кончилось… хуже не придумаешь.

И он рассказал совершенно невероятную историю.

…Работая в театре с той поры, когда его организовали в бывшем Клубе, он отвечал за звук, свет, электрику, реквизит; специалистов на такие деньги днем с огнем не сыщешь. В то время шел спектакль по Блоку «Песня судьбы». Что-то символическое. Блок в нем бегает… Фаина, Фаина моя! — кричит. А потом ему снится… Блоку как бы снится… он умер, его русские люди-крестьяне хоронят. Пеленают в саван, ставят свечи, поют заупокойную. А Геннадий случайно прочитал в какой-то книжке о древних народных заговорах, что в старинные времена из покойницкого савана выдергивали ниточку и, обычно жена, вшивала или перевязывала ее своему мужу, если тот горький пьяница (еще обмылок применяли, которым обмывали новопреставившегося). И сказал как-то, не подумав, одной женщине в театре (муж у нее пил, она постоянно жаловалась): «Вот это возьми, вдруг поможет, избавит от пьянства». Дал ей ниточку из савана, выдернул ее или просто в руки попалась, валялась на сцене. Вшей ему в трусы, наказал, да так серьезно, что сам в это поверил… (Началось-то все с шутки.) Женщина так и сделала. Муж ее почернел в один вечер, едва концы не отдал… Но вдруг пошел на поправку, тягу к выпивке как рукой сняло! Она рассказала об этом, как водится: театр — это же одна большая семья. И подходит к нему один актер. Так и так, у него проблема, сын пьет, просто на глазах пропадает. Геннадий опешил… да это же не всерьез все! И так искренне удивился, что актер заподозрил: ага, вон как играет! Значит, есть что скрывать. Обиделся. «Ты другим помогаешь, а мне нет? Сколько тебе надо? Я все деньги сниму со сберкнижки, не пожалею».

Вот народ суеверный! Но от безысходности, когда с близким беда, каждый готов хоть во что поверить, в самую ничтожную надежду на спасение. Геннадий растерялся: и отказать неловко, и неизвестно, во что ввяжешься. «Ладно, помогу». Теперь специально выдернул нитку, рассказал, что и как сделать. Предупредил, чтобы никто не знал об этом. И надо же, сын актера завязал пить, от одного водочного духа воротит. Мистика какая-то. Но как об этом никто не узнает? Весть прошла — и потянулся народ к новоявленному «целителю». Пришлось после каждого спектакля прятать эту ткань, действовала лишь одна ниточка после того, как саван на сцене отыграет.

Помреж, как «Песню судьбы» ставить, носится повсюду, матерится. Куда саван каждый раз пропадает?! Ткань-то самая дешевая, бязь какая-то. В театре ее рулон был, метров двести, так почти вся ушла. Приходилось женам, матерям эту ниточку давать. А она последнее, что с пропадающим от пьянства близким человеком связывает.

Да, красивая история. Песня Судьбы, одним словом.

Но чем все кончилось?

Он ждал, когда Блок по плану, помрежу дарил шоколадный набор или банку икры, чтобы все тихо-мирно. Икру, шоколадные наборы, коньяки ему несли, будто он знаменитость какая… Все привыкли: отблагодарить надо. И как-то дал ниточку жене одного крутого коммерсанта. А тот и пил круто; и пьянство его до белой горячки довело. Ему ничего не помогало, все перепробовали. Вшили ее или перевязали, но что-то с ним не получилось… Он до того дошел, что едино — Богу свечка или черту кочерга. И жена, в сердцах: «На тебя даже нитку из савана покойницкого навязали, а ничего не берет! Оморок ты окаянный, с водкой своей проклятущей!» А муж с обиды, с бодуна, горько ему стало: «Ладно, — говорит, — завяжу с выпивкой… Да так, что не развяжете!» И точно. Кое-как судмедэксперты смогли его с притолоки в гараже снять. Он на этой нитке повесился. И нитка выдержала.

Хотя, как бывает, это по слухам уже потом разнеслось… Была эта нитка, не было ее? Когда стали распутывать дело, всплыла, конечно, история с «народным целителем». У того, руки на себя наложившего, психика и так неустойчивая, но вот сошлось, что вроде бы «лечение» подтолкнуло его. Ну и заинтересовались… Геннадия тут же уволили из театра, с глаз долой. А добрые люди, которым он до этого помог, отвели от него беду. Посоветовали скрыться на время, залечь на дно, пока все угомонится.

С треском и воем таджики, казалось, распиливали небо на куски. Наверху шла битва гигантов. Отсеченные огромные ветви — мертвые руки великанов, — обреченно цепляясь за родную им синеву, за еще живую плоть, рушились вниз. Женщина в белом спорткостюме и накинутой спецкуртке координировала действия, каркая на «небесных» таджиков — и на «земляных» таджиков. Нескольких работяг-мачетерос срубали сучья огромными тесаками, равнодушно кидали в прицеп подъехавшего колесного трактора. Мощный автокран с приплюснутой башкой кабины окутывался бензиновым чадом, ревел стальной утробой, растопыривал лапы опорных стоек, сминал густую поросль кустов, грозя протаранить ограду или свернуть один из двух незаконно притиснувшихся гаражей. Подъехать так, чтобы дать возможность пильщикам максимально обкорнать тополя и березы, было очень трудно. Крановщик то относил корзину далеко в сторону, то врезал ее со всего маху в самую гущу. Дело кое-как продвигалось. Остро пахло свежей древесной кровью, плакали золотистые березовые срезы.

Они сидели на скамейке, наблюдали за вторжением этих изумрудных (в униформе под цвет мусульманского знамени) жуков-древоедов, способных извести под корень всю Москву… Примером служило то, как они ловко бреют налысо специальными триммерами все лужки «а la московский градоначальник»; он-то и выдал каждому приезжему по бреющему триммеру; а ведь это нарушает хрупкую экосферу, это смерти подобно для русских жучков и паучков, вместе с тем и птиц, которые ими кормятся. А если провести аналогию с баллистическими ракетами «Тополь», стоящими на вооружении России? Перспектива выглядела и вовсе тревожной.