Сорок имен скорби - Джайлс Блант

— Отличная работа. Начинаешь выдавать стабильные результаты. Это уже не просто везение.

Они кинули мишень на заднее сиденье ржавого «пинто» Эди и, съехав вниз по холму, выбрались на шоссе. Эрик откинулся на сиденье, как принц. У него было собственное транспортное средство, синий «виндстар» не моложе десяти лет, который он держал в полной боевой готовности. Однако Эрик Фрейзер садился за руль лишь в случае необходимости.

У старого автомобильного кинотеатра Эди свернула налево и проехала небольшое расстояние, отделявшее их от Форельного озера. Она остановилась у пристани для яхт, под табличкой «Парковка только для клиентов пристани». Поверхность озера была совершенно гладкая, ослепительно-белая на солнце, лишь кое-где виднелись шалаши любителей подледного лова. Возле муниципального пляжа, там, где квадрат озера был расчищен под каток, катались на коньках дети.

Они проскользнули сквозь поток машин на шоссе и стали взбираться на холм. Мимо то и дело проносились тобоганы с детьми. Эрику нравились такие прогулки, он любил бывать на воздухе, что да, то да. Иногда он ходил по три-четыре часа — до залива Четырех миль и обратно или в сторону аэропорта. Она никогда бы не подумала, что в нем это есть: он казался таким… таким горожанином. Но эти долгие прогулки, холмы, снег, тишина, казалось, его успокаивали, он ведь такой неуемный. И гулять вместе с ним — такая честь.

Перешагнув через ограждение из проволочной сетки, склонившееся почти до самой земли, они продолжали карабкаться на холм, миновали новую насосную станцию. Эди начала задыхаться задолго до того, как они добрались до вершины и встали возле замерзшего круга водохранилища. Самолетик с лыжами вместо шасси прожужжал над ними и пропал в стороне озера. Они стояли, взявшись за защитное ограждение, увешанное грозными надписями, запрещающими плавать в водохранилище или кататься на коньках. Эди было видно отсюда то место, в двухстах метрах ниже по склону, где они зарыли Билли Лабелля. Она знала, что об этом лучше не упоминать, пока Эрик сам не заговорит.

— Ты умеешь молчать. Мне это нравится, — сказал он ей как-то раз. Весь день он был тогда какой-то мрачный, и Эди боялась, что он вот-вот объявит: я устал от тебя и от твоей рыбьей морды, с тобой у меня все. Но он, наоборот, начал ее хвалить. Он в первый раз ее за что-то похвалил, и это было для нее дороже любого сокровища. Теперь она часами могла ничего не говорить. Когда появлялись грустные мысли или в ней просыпалась горькая, мучительная ненависть к собственному лицу, она отмахивалась от всего этого, вспоминая его милые слова. В полном безмолвии Эди могла стоять рядом с ним, глядя на ледяной круг, и, кажется, Эрику очень это нравилось.

— Я проголодался, — сообщил он наконец. — Надо бы мне чего-нибудь перехватить, а потом уж заскочу к тебе.

— Не хочешь зайти поужинать?

— Поужинаю в одиночестве. — Он предпочитал, чтобы она не видела, как он ест. Одна из его странностей.

— А если наш гость проснется? — Эрик научил ее никогда не называть гостей по имени.

— После того, что ты дала ему? Вряд ли.

Эрик отвернулся от водохранилища и смотрел на холмы, окружавшие Форельное озеро, словно войска. В воздухе пахло сосной и дымом костра.

— Хотела бы я, чтобы нам не надо было зарабатывать на жизнь, — сказала она. — Мы бы тогда все время проводили вместе. Гуляли бы по всяким местам. Изучали всякие вещи.

— Почти всякая работа — пустая трата времени. Не говоря уж о людях. Господи, как я их ненавижу. Ненавижу этих сволочей.

— Ты про Алана.

Алан был его начальником и вечно чем-то попрекал Эрика, требовал переделывать уже сделанное, объяснял то, что Эрик уже и так знал.

— Не только Алан. Вон и Карл. Долбаный педик. Всех ненавижу. Думают, они — само совершенство, сукины дети. А сколько они мне платят? И мне приходится торчать в этой вонючей дыре.

Эди начала замерзать, но ничего не говорила. Она знала, что бывает после того, как он начинает бранить тех, кого ненавидит. Будет «вечеринка» — так это называл Эрик. Почетный гость уже дожидался их в своей «камере хранения». В груди у нее что-то начало колыхаться, и вдруг ей страшно захотелось в туалет. Она сжала губы, сдерживая дыхание.

— Думаю, нам стоит немного сдвинуть расписание, — бросил Эрик. — Устроим вечеринку чуть раньше, чем планировали. Мы же не хотим, чтобы наш гость заскучал, верно?

Эди беззвучно выдохнула. Перед глазами, где-то по краям, плавали полупрозрачные пятна. Снизу, издалека, с санной дорожки, доносились радостные вопли ребятишек; звуки высоко взлетали и эхом отдавались в холодных белых холмах.

«Бум, бум, бум». Эди хотелось закричать. Они пообедали всего полчаса назад; ну что она еще хочет? «Бум, бум, бум». Она словно бьет мне своей палкой по черепу. Ни минуты покоя. Весь день уродуешься на никудышной работе в никудышном магазине, в никудышном городе, а приходишь домой — и что? Только «бум, бум, бум».

— Эдит! Эдит, ты где? Ты мне нужна!

Эди отвернулась от раковины с мокрой тарелкой в руках и крикнула в сторону лестницы:

— Иду! — И потом, уже не повышая голоса: — Старая ты сука.

Дерево на заднем дворе раскачивалось, царапаясь в окно ледяным пальцем. А каким зеленым оно было всего несколько месяцев назад, сколько изобилия сулило. В ее жизнь вошел Эрик, и теперь вокруг — самое роскошное лето, какое только могла представить Эди.

«Бум, бум, бум». Не обращая внимания на стук бабулиной палки в потолок, она пожелала, чтобы ледяная ветка снова зазеленела. Лето так и брызгало красками, миллионом оттенков зеленого и голубого, а еще оно было напоено блаженством — ведь она встретила Эрика. Из скуки и ничтожества Эрик сотворил страсть. Из пустоты — восторг. Из прозябания — сладкий трепет.

«Я — словно завоеванная страна, — писала она когда-то в дневнике. — Я принадлежу Эрику, и пусть он правит мной, как сочтет нужным. Он налетел вихрем и победил меня». Эти слова вызвали у нее в памяти другой вихрь — яростные порывы ветра и дождя, проносившиеся над серой сталью озера Ниписсинг в прошлом году, в сентябре.

Они убили тогда девочку-индианку. Ну, строго-то говоря, убил ее Эрик, но она в этом тоже участвовала, помогала доставить ее на место, держала ребенка у себя дома, смотрела, как он это делает.

— Видишь, что у нее в глазах? — спросил он ее тогда. — Это особенная вещь — когда смотрят со страхом. Единственный взгляд, какому можно доверять.

Девочка была привязана к голой латунной кровати, ей заткнули рот ее же трусиками, а поверх обмотали шарфом. Видны были лишь маленький носик да карие, почти черные глаза, расширенные до предела. Глубокие озера, наполненные ужасом; из них можно пить долго-долго, большими глотками.

— Вот как это делается, — объяснял ей Эрик за несколько ночей до этого. Они разговаривали в гостиной при свечах; бабуля крепко спала наверху. Эрику нравилось приходить по ночам и сидеть с ней при свечах: не есть, не пить, просто беседовать, а иногда сидеть в молчании. Неделями он делился с ней своими идеями, давал ей читать книги. Он наклонялся к кофейному столику, при этом свет горящей свечи заострял его резкие черты, и гасил пламя большим и указательным пальцами.