Закат империи. От порядка к хаосу - Семен Экштут

«Она негодовала, на душе у нее собиралась накипь, а я между тем привыкал к мужикам, и меня все больше тянуло к ним. В большинстве это были нервные, раздраженные, оскорбленные люди; это были люди с подавленным воображением, невежественные, с бедным, тусклым кругозором, все с одними и теми же мыслями о серой земле, о серых днях, о черном хлебе, люди, которые хитрили, но, как птицы, прятали за дерево только одну голову, — которые не умели считать. Они не шли к вам на сенокос за двадцать рублей, но шли за полведра водки, хотя за двадцать рублей могли бы купить четыре ведра. В самом деле, были и грязь, и пьянство, и глупость, и обманы, но при всем том, однако, чувствовалось, что жизнь мужицкая в общем держится на каком-то крепком, здоровом стержне. Каким бы неуклюжим зверем ни казался мужик, идя за своею сохой, и как бы он ни дурманил себя водкой, все же, приглядываясь к нему поближе, чувствуешь, что в нем есть то нужное и очень важное, чего нет, например, в Маше и в докторе, а именно: он верит, что главное на земле — правда и что спасение его и всего народа в одной лишь правде, и потому больше всего на свете он любит справедливость. Я говорил жене, что она видит пятна на стекле, но не видит самого стекла; в ответ она молчала или напевала, как Степан: "У-лю-лю-лю"… Когда эта добрая, умная женщина бледнела от негодования и с дрожью в голосе говорила с доктором о пьянстве и обманах, то меня приводила в недоумение и поражала ее забывчивость. Как могла она забыть, что ее отец, инженер, тоже пил, много пил, и что деньги, на которые была куплена Дубечня, были приобретены путем целого ряда наглых, бессовестных обманов? Как могла она забыть?»[209]

Ни Мисаил, пи Маша не думали ни о высоких идеалах, ни о своем долге перед народом, не пытались построить идеал Царства Божия на земле в принадлежащей им Дубечне. Они просто искали свой честный путь в жизни, старались жить своим трудом и выстроили добротную сельскую школу на шестьдесят учеников. Лишь после того, как строительство школы было завершено, крестьяне перестали враждебно относиться к Мисаилу и Маше, попросили у них прощения и приняли их. Однако Маше, с ее бьющей через край энергией, артистическими талантами и практически неограниченными материальными возможностями уже было слишком тесно в Дубечне. Её увлечение книгами по сельскому хозяйству и простотой сельской жизни оказалось кратковременным и преходящим. Такой же краткой оказалась и ее любовь к Мисаилу. Соотнеся собственные усилия с достигнутым результатом, Маша сделала неутешительный вывод. Попытка быть полезной крестьянам оказалась неудачной: построенная на её деньги добротная школа казалась Маше слишком слабым противовесом «против таких стихийных сил, как гуртовое невежество, голод, холод, вырождение»[210] многомиллионной крестьянской массы Российской империи. Для того чтобы покончить с этими стихийными силами, мало было одной человеческой жизни, нужны были целенаправленные усилия нескольких поколений. В этом была драма русского образованного общества конца XIX века. «Хмурым людям» Чехова была чужда вера «новых людей» Чернышевского в идеалы и скорое, ещё при их жизни, пришествие светлого будущего. Образованные люди конца века понимали, что им не доведётся увидеть ощутимые и значимые плоды своих усилий, а все их достижения окажутся каплей в море российского невежества. Вековая нищета и вековое бескультурье способны были поглотить без следа любые самоотверженные попытки создать оазис цивилизации на бескрайних российских просторах. Надо было вложить всю душу и пожертвовать несколькими десятилетиями собственной жизни для того, чтобы добиться ощутимого результата, однако и этом случае не было никаких гарантий, что этот оазис не погибнет вместе со смертью своего создателя. Смерть создателя, не сумевшего воспитать достойного преемника и передать ему дело всей жизни, означала неминуемую гибель самого этого дела. Об этом Афанасию Афанасиевичу Фету, в течение многих лет трудившемуся над обустройством сначала Степановки, а затем — Воробьевки, постоянно говорили как его работники, так и его соседи. Они оказались правы. Великолепно обустроенные имения пришли в запустение после смерти знаменитого лирического поэта и удачливого помещика пореформенной поры. Мелехово облагороженное хозяйской рукой Чехова, ожидала мерзость запустения: после того, как Антон Павлович переехал в Ялту, бывшее чеховское имение так и не обрело достойного хозяина и на глазах стало хиреть. Печальная российская действительность постоянно подтверждала справедливость этого неутешительного вывода. Подтверждала как на опыте жизни реальных исторических деятелей, так и на примере литературных героев. Известный в России садовод Егор Семенович Песоцкий из повести Чехова «Черный монах» (1894) понимал, что после его смерти итог трёх десятилетий его жизни — великолепный фруктовый сад, заложенный ещё в 1862 году, — не продержится и одного месяца. Так и произошло. По сути, фруктовый сад Песоцкого — это один из центральных персонажей повести. Литературная родословная этого неодушевленного персонажа с драматической судьбой была продолжена Чеховым в комедии «Вишневый сад» (1903).

Эта последняя чеховская пьеса содержит в себе квинтэссенцию всей русской жизни от отмены крепостного права до кануна первой русской революции 1905 года. Одним из центральных персонажей «Вишневого сада» является 87-летний старик лакей Фирс, бывший крепостной господ Гаевых, родившийся еще во времена императора Александра I. «А воля вышла, я уже старшим камердинером был. Тогда я не согласился на волю, остался при господах…»[211]. Верный барский холоп Фирс никогда не пытался по капле выдавливать из себя раба и всегда радовался тому, что был «при господах». Таков самый важный архетип рабского сознания: вручить себя и свою судьбу господину и до самой смерти оставаться при нём. Для Фирса отмена крепостного права — это «несчастье»[212] и крах привычного и устойчивого миропорядка, доступного его лакейскому пониманию.

Это уцелевшая руина давно прошедшего времени, хранящая память о былом величии своих разорившихся господ. (Фирс, thyrsos, в переводе с греческого — это украшенный цветами и виноградными листьями жезл, который носили во время праздничных процессий.) Для старого и верного лакея его нынешние господа и владельцы имения по-прежнему остаются детьми. Пьеса начинается с авторской ремарки «Комната, которая до сих пор называется детскою»[214]. Овдовевшая шесть лет назад Любовь Андреевна Раневская, имеющая 17-летнюю дочь Аню и 24-летнюю приемную дочь Варю, и ее брат Леонид Андреевич Гаев поразительно инфантильны: их поведение сходно с поведением детей, еще не научившихся отвечать за свои поступки. Потомки былых владельцев Фирса живут в мире грез и иллюзий: ни их картина мира, ни их система ценностей совершенно не соответствуют реальной действительности, и старый лакей самим фактом своего существования легитимирует их настойчивое нежелание посмотреть в глаза реальности. Стареющий Гаев, которому уже исполнился 51 год, нигде не служит и ничем не занят. Сын состоятельных родителей уже совершенно разорен, но не желает с этим считаться. Да и разорился он как-то по-детски. «Гаев (кладет в рот леденец). Говорят, что я все свое состояние проел на леденцах… (Смеется.)»[215]. Любовь Андреевна Раневская пять лет прожила в Париже и вернулась в имение без копейки денег. Ее дочь Аня с грустью констатирует неприглядную картину, которую она застала в Париже. «Дачу свою около Ментоны она уже продала, у нее ничего не осталось, ничего. У меня тоже не осталось ни копейки, едва доехали. И мама не понимает! Сядем на вокзале обедать, и она требует самое дорогое и на чай лакеям дает по рублю»[216]. Годы парижской жизни не только подорвали благосостояние Раневской, но и поставили на грань уничтожения вишневый сад — неодушевлённое действующее лицо пьесы.