Затонувший ковчег - Алексей Варламов

Поезд в Чужгу пришел в два часа ночи. Было светло, пасмурно и тихо. Казалось, за три года ничто в поселке не переменилось: около станции бродили собаки, железнодорожные пути были забиты составами, трещал мотоцикл и валялись в кустах пьяные. Илья Петрович никогда Чужгу не любил и, живя в «Сорок втором», бывал здесь только по необходимости. Но теперь, после Ленинграда, все радовало его сердце. Он с нежностью глядел на лица старух, прислушивался к их говору, все казалось ему необычным, наполненным особым смыслом. Но все же и эта малость людей тяготила его. Директору мечталось о том, чтобы как можно скорее оставить эту жизнь и укрыться от нее в таежном скиту. Странное дело, столько лет он занимался тем, что выводил детей из леса в большие города, теперь же пришла пора уводить их обратно. Поезда в «Сорок второй» не ходили, но сохранилась железнодорожная ветка, по которой он рассчитывал за неделю дойти до места. Илья Петрович был даже рад, что они с Машей отправятся в Бухару пешими, как паломники к святым местам, и никогда более не суждено будет им вернуться в мир, которому прочил бывший лучший дворник Санкт-Петербурга гибель, пусть даже не в апокалиптическом, но в самом обыкновенном житейском смысле. Наутро директор и Маша вышли из поселка и по усу отправились в лес на восток, туда, где затерялась теперь совсем одинокая Бухара. У Ильи Петровича висели за спиной заплечный мешок с сухарями и консервами, котелок, рыболовные снасти и ружье, которое он перед отъездом из поселка оставил у бывшего председателя. Теперь предприимчивый хохол самый первый открыл в Чужге коммерческий киоск, во всяк час дня и ночи торгующий водкой. Он раздобрел, округлился, обленился, забросил охоту и идти в Бухару отсоветовал.

— Та Бог його знае. Може, зараз и нема там никого. Дорога тяжка, та й робыты там ничого. Тилькы дивчину вымучишь.

— Ничего, проберемся.

— Та живы тут. Дивчина хай у мене в ларку торгуе, а ты за товаром издыты будешь. Заживемо, як в Бога за пазухов. От и це… бухаряне-то сами воны залышилысь, и управы на ных ниякой нема. Хто зна, що в ных на думци. Старець-то ихний, кажуть, звихнувся нибы.

— Что такое?

— Пропонувалы им в район переихаты. Поселытыся компактно. А вин незащо.

— Они всегда хотели, чтобы их в покое оставили.

— Не знаю, що воны там хотилы, — проворчал хохол. — Але вин-то завжды був недурный чоловик и розумиты повынен, що воны сами там не выживуть. Пропонував я йому разом працюваты. И вузькоколийку моглы б трыматы, ягоды б заготовлялы, грыбы, рыбу, торгувалы б хоч з Москвою, хоч з Питером, а хоч з Финляндиею. Колысь старовиры як разверталыся — мы б з нымы таки дила творылы, тильки держись. Не то що сись бовт. Тьфу!

— А он?

— Отказався. Як на мене — добром все це не кинчиться.

Они шли по усу довольно бодро, но чем дальше углублялись в лес, тем тяжелее становилась дорога. Природа быстро брала свое: узкоколейка зарастала кустами, рушились мосты через ручьи и маленькие речки. На первых километрах дороги еще сохранялось движение самодельных дрезин, именуемых в здешних краях «пионерками», и, услышав звук, похожий на треск мотоцикла, путешественники заблаговременно уходили в сторону, чтобы не привлекать ничьего внимания. Но уже через два дня пути дорога оказалась совершенно заброшенной. Сюда не доходили ни охотники, ни рыбаки, и путники шли теперь одни. Лишь изредка тишину нарушал далекий гул самолетов — больше же о людях и их мире ничто не напоминало. В тайге еще не сошел до конца снег, в низинах стояла высокая вода, и местами они пробирались с большим трудом. Ночевали прямо в лесу у костра — дремали то вместе, то по очереди. После нескольких лет жизни в городе Илья Петрович наслаждался покоем, отсутствием грязи, даже физическая усталость к вечеру доставляла ему небывалое удовольствие. В маленьких лесных озерах и ручьях он закидывал удочку и ловил сорожек и окушков, бойко клевавших на шитика, хватала на блесну отнерестившаяся щука, он запекал ее на углях или готовил уху. Это напоминало ему какой-то поход, похожий на те, что он совершал в молодости, и душа директора наполнялась радостью. Только грустное и отрешенное лицо ученицы его огорчало. Машу, казалось, ничего не радовало. Она устала, натерла ногу, но сказать об этом Илье Петровичу стеснялась. Они шли и шли, с каждым пройденным шагом приближаясь к таинственной Бухаре, жить в которой еще много лет назад сулили отроковице прозорливые старухи из «Сорок второго», частью умершие, а частью разъехавшиеся по всей стране и вряд ли помнящие и Машу, и Бухару, и директора школы. Потом начались дожди. Они лили, не переставая, больше недели. Вода в лесу поднялась и подтопила железнодорожную ветку, Илья Петрович и Маша нащупывали шпалы и брели по колено в воде, проходя в день не по тридцать километров, как наметил директор, а вдвое меньше. Часто случалось так, что вода заливала сапоги, в конце концов девушка простудилась, и Илья Петрович соорудил шалаш, где они сушились, отдыхали и прожили почти два дня.

— Мы будем учительствовать, — говорил Илья Петрович, босиком разгуливая вокруг костра и жмурясь от удовольствия. — Мы должны соединить чистоту и строгость Бухары с лучшими достижениями человеческой мысли, мы должны примирить прогресс с верой, знание с моралью и исправить совершенную человечеством в эпоху Просвещения ошибку. С этой точки начнется отсчет новой цивилизации. Сделать это можем только мы, русские. Человеческая история зашла в тупик. Пока что этот кризис проявился со всей отчетливостью лишь у нас в России, но скоро он охватит весь мир. И тогда только мы, первыми принявшие на себя этот удар, как некогда приняли мы на себя удар монгольской орды, сможем весь мир спасти. Самые великие идеи — Достоевского, Циолковского, Федорова, Вернадского, Даниила Андреева, Солженицына рождались на нашей земле, в наших нищих городах, в наших тюрьмах, в голоде и стуже, то есть там, где истинные идеи и должны рождаться. Мир к нам несправедлив, нас презирают и на Западе, и на Востоке, ибо люди не любят тех, кто их спасает. За это распяли они Христа, и мы тоже будем принесены в жертву, но жертва эта спасительна, она искупит грехи всех тех, кто об этом даже и не догадывается. Отсюда, из этой тайги, будет явлен новый свет.

Глаза у Ильи Петровича горели, он говорил с таким пылом, точно обращался не к измученной девочке, а выступал не меньше, чем с Нобелевской лекцией. Но Маша его не слушала, она продрогла, костер еле горел, и в прозрачном дымчатом лесу, от которого она отвыкла, ей уже никуда не хотелось: ни вперед, ни назад, а остаться в этом шалаше на веки вечные, как хотелось когда-то остаться в метельном поле. Вокруг уже много дней был лес, и трудно было поверить, что в этом лесу вообще возможна жизнь людей. И нет, и не было никакого скита — все это морок, обман.

Глава II. Кладбище брошенных кораблей

На исходе девятого дня путники подошли к полуразрушенному «Сорок второму». Среди высокой травы осталось несколько домов, смотревшихся сиротливо и печально, как только может смотреться покинутое людьми жилье. В покосившемся родном доме гулял свежий майский ветер. Ему вторили тонко дребезжавшие стекла в россохшихся рамах. Маша затопила печь. Дрова долго не хотели загораться, потом задымили так, что пришлось открыть дверь. Вода в застоявшемся колодце оказалась невкусной, и было в избе сырее и неуютнее, чем на улице. Все словно изгоняло и объявляло пришедших нежелательными персонами, не прощая им совершенного некогда бегства. Ели молча, добирая остатки крупы и крошки хлеба, — паломники не ожидали, что их путь к скиту окажется таким долгим и продуктов не хватит. Было зябко, и хотелось поскорее укрыться и лечь спать. На широкой супружеской кровати, где была без малого двадцать лет назад зачата на удивление всему «Сорок второму» Маша, Илья Петрович быстро захрапел и спал без сновидений, но девушке не спалось. Ей было так же странно и тревожно в родной избе, как когда-то в пустом ленинградском доме. Она встала и долго бродила по горнице, зашла на двор, где еще сохранились остатки сена и висели на стене инструменты, спустилась в хлев, открыла ворота и долго смотрела на покинутые избы, улицы, поваленные столбы и ржавые трактора. Хотелось отсюда уйти, но уходить было некуда — последняя надежда рушилась: это единственное место, где она рассчитывала найти свой кров, не было готово ее принять. Она жалела теперь о том, что вернулась сюда, — было тяжело невероятно, словно присутствие на собственных похоронах. С этим тягостным чувством, которое наутро передалось и Илье Петровичу, они встретили новый день, и оба, не сговариваясь, заторопились уйти из поселка. Через два часа пилигримы подошли к скиту. Над крышами домов клубился дымок, раздавался стук топора, сквозь весеннюю дымку Бухара казалась нарисованной, и у Ильи Петровича от счастья, от того, что он дожил до этой минуты, защемило сердце. Дверь отворилась, и показался тощий парень.