Кузьма Минин - Валентин Костылев

– Садись, Кузьма Минич… садись. Прости, не приметил. Вот скамья.

Минин не шелохнулся:

– Чинить обмана не могу. Угождать тоже. На посаде я недавно. И думаю я не о том. Когда топь засасывает тебя, разумно ли сбирать морошку под ногами? Разумно ли заниматься посадскими пересудами, коли государство гибнет? Горьки мне твои речи, воевода. Не узнаю я тебя. Размяк ты, не туда пошел.

Алябьев надулся, покраснел.

– Кто про то не ведает, что об отечестве я думаю день и ночь?

Минин посмотрел на него, строго сдвинув брови.

– А Биркин и дворяне неволят тебя думать только о них. Не поддавайся! Не верь им! Спроси: почто твой подьячий выпорол воротынских тяглецов и запер их в подклеть? Почто! Кому в угоду? А ропщут на воеводу. На тебя. На твою неправду. Помощники твои готовят смуту.

Алябьев снова сел за стол и, немного подумав, сказал со вздохом:

– Иди!.. Не обижайся на меня!

Минин поклонился и вышел из избы.

Когда Кузьма проходил по заросшему бурьяном воеводскому двору, из окон подклети услыхал плачущие голоса:.

– Кузьма!.. Кузьма!.. Почто томят?

Минин обернулся и громко крикнул:

– Обождите! Бить челом за вас будем!

* * *

Вернувшись домой, Минин увидел Нефеда, сидящего рядом с Татьяной Семеновной и перебирающего, как и она, с унылым видом четки.

Кузьма развел руками:

– Опять справляете пятницу? Кто же будет рыбницу[38] конопатить?

Татьяна огрызнулась:

– Креста на тебе нет, Минич! Сам грешишь и дите наше в грех вводишь. Иные мужья на посаде сами заповедают женам в среду и пятницу ручного не делать, не прясти, платья не мыти, горнов и очагов не разжигати, богомерзкие дела не творити, а ты? Матушка Параскева Пятница накажет тебя… Соришь ты ей пылью глаза… Пятница гневается на не празднующих ее дня… Минич, опомнись!..

Минин сел на лавку, тяжело вздохнул:

– Портишь ты мне сына… Лентяя растишь… Ох, эти мне причетницы!.. Более всего они молятся, менее всего творят добрые дела.

Татьяна притворилась, будто не слышит, и, нашептывая про себя молитву, продолжала перебирать четки…

Нефед смущенно опустил глаза, чтобы не видеть отца.

– Ой вы, матери-келейницы, сухопарые сидидомицы, много же вы горя можете причинить нам! – продолжал ворчать Минин, с усмешкой посматривая на жену. – Знаю я наших праведников… Иной по две обедни слушает, да по две души кушает…

Татьяна, обратившись к божнице, стала вслух читать молитву о «сидении», чтобы заглушить мужа:

– Сидение господа Иисуса Христа предвозвестил пророк Давид: «Рече господь господеви моему: сиде одесную мене, дондеже положу враги твоя подножие ног моих…» (Татьяна метнула сердитый взгляд в сторону мужа.) «Он же спасти может приходящих через него к богу, всегда жив сый, еже ходатайствовати о них…»

– Нефед! – мягко обратился к сыну Минин. – Иди конопатить судно! Завтра за рыбой.

Тишина. Нефед – словно мертвый. Татьяна Семеновна исподтишка под столом щиплет его за ногу. Нефед знает, что, не послушайся он ее, – целый месяц ему не будет житья в доме.

– Татьяна, паклю приготовила?.. – попробовал Кузьма вывести ее из молитвенного оцепенения.

Пожелтела от злости.

– Вот кабы на войне мы сидели так-то, – примирительно улыбнулся Кузьма, – да перебирали бы четки… что бы в те поры с вами было? Съели бы вас враги живьем!

– «…Поющие знамения и чудеса, еже творящи живущи в тебе благодатию божию…» – опять нарочно громко, желая заглушить слова мужа, принялась читать молитву Татьяна Семеновна.

Кузьма поднялся, вздохнул и вышел во двор. Прислушался к бойкому щелканию скворца, распевавшего на березе, глянул через забор на синюю ширь половодья, вдохнул полной грудью весенний воздух и вслух сказал:

– Ну, что поделаешь!

Пятницу в деревнях и посадах считают покровительницей урожая и плодородия скота. Здоровье тоже во многом зависит от пятницы. Нижегородские богомольцы на груди под рубахой носят списки молитв пятнице. Икону Параскевы Пятницы во время церковных обрядов выносят впереди всех других икон. «Хлеб, скот и здоровье» – вот о чем молятся богомольцы. Цветами и травами с любовью усыпают они путь перед иконой, а потом подбирают с земли эти травы, варят их и дают недужным как лекарство.

Кузьма стал паклевать челн. Не такого бы сына хотелось иметь! Видел он в походах молодцов веселых, ловких, а главное, мужественных. Всегда его тянуло к молодежи. Вот почему он так сильно полюбил Мосеева и Пахомова. И тут жена наперекор: «Чужих любишь больше своих». А в чем родство? Кузьма по-своему судил. Настойчивость этих двух парней роднила его с ним больше, чем кровная связь. Они, не смущаясь ни пятницей, ни средой и никакими праздниками, беспрекословно исполняли свой долг. Бесстрашие их пленило Кузьму; оно укрепляло веру в успех задуманного им. Должно произойти то, чего не думают ни бояре, ни дворяне и никакие государственные мужи.

– Увидим, кто у нас изменник… – ворчал про себя Кузьма, сидя верхом на опрокинутом челне.

Окончив работу, он влез на бревенчатую вышку над своим домом и, приложив руку ко лбу наподобие козырька, по-хозяйски окинул взглядом набережную…

И, как всегда, перед его глазами открылись родные волжские просторы.

Еще беспокойнее забилось сердце: скоро ли вернутся из Москвы Мосеев и Пахомов, скоро ли он узнает от них всю правду о Москве и о Ляпунове?..

* * *

Освобожденные из клети воротынские побежали в слободу к Минину. Не впервые бегут сюда с воеводского двора освобожденные узники. Кузьма встретил их радушно, угостил брагой. Приказал Татьяне Семеновне обойтись с ними, как с самыми дорогими гостями. Она сделала над собой усилие, чтобы выглядеть ласковой. Только боязнь разгневать Кузьму заставила ее притворяться, не то выгнала бы она непрошеных гостей вон из своего дома и дверь бы заперла на крючок. Другое дело – монахи и монашенки. Но их недолюбливал «сам». По этой причине нередко бывали с ним споры.

– Ничего, братцы, потерпите, – ласково утешал Минин своих гостей. – Близко время – оживем и мы. Все пойдем воевать. Война, она равняет. Чует мое сердце – не обойдется без нас.

Воротынские слушали со вниманием.

– Оно будто бы и так… В народе слух есть… – сказал старший из них, дед Ипат. Лица остальных оживились. Дед, добродушно обращаясь к Татьяне, продолжал: – Терпеть-то трудно… Тяжко! Поместье наше Неупокоевское по воровской даче переходит из рук в руки… И не знаем, кого признавать хозяином… Спорили дворянин Нормицкий с дворянином Чуркиным… Нормицкий, завладев землею по грамоте царя Шуйского, порол нас, что мы-де считаем хозяином Чуркина, а Чуркин, взяв опять именье по указу воровского царя Дмитрия, порол нас сильнее, что мы-де прилепились к Нормицкому, а бояре московские дали арзамасскому воеводе грамоту, – де поместье отказано князю Семену Звенигородскому… Иван Петрович Чуркин-то, не желая уйти из поместья, не признал хозяином князя Семена, а князь Семен, став владетелем, порол нас: зачем слушали. Ныне пришел приказ от «троеначальников»[39] признать владетелем поместья и всей пашни пахотной и непахотной князя Воротынского… Князь Семен стоял на своем, а Воротынский, быв хозяином, лютому сыску подверг мужиков… Забудьте, мол, князя Семена теперь я владыко! Пришли с челобитием к воеводе Андрею Семенычу… И плети принесли ему. Думали, не заступится ли? А нас заперли в подклети и поносили всяко. Как тут вот быть-то?