Утро вечера дряннее (сборник) - Светлана Алешина

Мне показалось, что речь идет не о пресечении инцеста, а об обычной женской мести и ревности, даже если соперница – собственная дочь. Когда-то Ежов бросил Женю Зеленкину. У нее родилась от него дочь. И вот эта дочь встречается с собственным отцом. Она, Евгения Зеленкина, всю жизнь любила и негодовала, пестовала плод безрассудной, еще и сейчас до конца не вытравленной любви, лелеяла свою, как она выразилась, «девочку», а девочка плюнула на нежную материнскую заботу и легла под… папу. Есть от чего локти кусать! И все-таки, и все-таки убивать за это… Я не могла ни понять, ни смириться.

– Но ведь убивать… – заикнулась я.

– Я не хотела, – упрямо процедила сквозь зубы Евгения Михайловна, словно близящаяся минута расправы с Ежовым, которую она невольно воскресила в памяти, прибавила ей сил и энергии. – Когда я рассказала ему о Вике, знаете, что он мне ответил?

В ее расширенных глазах запылала бешеная злоба.

– Это, сказал он мне, не мой ребенок. Ты, сказал он мне, лжешь. Мне еще отец говорил, что ты не только со мной тогда гуляла. Поэтому тебя просто задевает, что я встречаюсь с твоей дочерью и тебе обидно, что ты меня не удержала, а она вот смогла.

Да уж, очень неосторожно выразился Ежов. А что, такой, как он, мог сказать что-нибудь еще и похлеще! Я вспомнила Андрея, его неприятную улыбку и высокомерный вид. Конечно, продюсер, а тут бедная, задавленная жизнью женщина сообщает ему, что он спит с их дочерью. И все же убийства я оправдать не могла. Можно ведь было просто с достоинством подняться и уйти – гордо подняв голову, облив холодным презрением ненавистного обидчика. А она схватилась за нож!

– Вы меня осуждаете? – внезапно спросила Евгения Михайловна, пристально глядя на меня.

– Теперь поздно что-либо советовать, – угрюмо сказала я, – но, полагаю, вам следовало бы сначала обо всем рассказать дочери. Она ведь до сих пор не знает, что Ежов – ее отец?

– Не знает, – покачала головой Евгения Михайловна.

– Почему вы не поговорили с ней? Ведь, возможно, тогда бы этой кровавой драмы удалось избежать.

Она нервно вздрогнула и застыла, словно изваяние. Я закурила, предложив и ей, но она отказалась.

– Она бы не поняла… – с убитым видом произнесла Евгения Михайловна.

– Вы хотите сказать, не послушалась бы? – жестко сказала я.

– Как я могла ей такое сказать?! – возмутилась Зеленкина.

– А так лучше? – сострадание медленно покидало мою душу.

– Вам легко рассуждать, – с досадливым пренебрежением бросила женщина.

– Но вы ведь вполне отдаете себе отчет, что это не решение проблемы? – упорно докапывалась я до сути.

– Почему вы так думаете? – надменно вскинула она на меня взгляд и презрительно усмехнулась.

Оказывается, мы еще и на такое способны!

– Потому что вы сами себя загнали в угол, – я спокойно посмотрела на мать Вики.

– Откройте дверь, – встрепенулась она.

– Мой вам совет: идите в милицию с повинной, – не сумела я отказать себе в удовольствии явить свое превосходство. Очень уж меня раздражала ее гордыня: никакого раскаяния, скорее сознание выполненного долга. Я нажала на газ.

– Куда вы меня?..

– В Октябрьский отдел, – невозмутимо ответила я.

– Немедленно остановите!

Мы выехали со двора и направились в сторону центра.

– Выпустите меня! – забилась Зеленкина.

– Евгения Михайловна! Поймите, вам же будет лучше, если вы явитесь с повинной.

– Не вам решать мою судьбу!

С этими словами она распахнула дверцу, которую почему-то считала закрытой, и хотела было выпрыгнуть на мостовую. Я резко затормозила и, ухватив ее за руку, дернула на себя.

– Хорошо, – задыхаясь от волнения и борьбы, сказала я, – я отвезу вас назад.

Я вернулась к дому Зеленкиной. Она неуклюже выбралась из машины и, пошатываясь, пошла к подъезду. В голове у меня все смешалось. Я чувствовала, что не в состоянии вести машину. Опустив стекла, я закурила и стала размышлять над нелепостью случившегося, над злой шуткой судьбы. Почему она не рассказала все дочери? Не думаю, что после этого Вика, зная, что Ежов ее отец, продолжала бы поддерживать с ним прежние отношения. Она еще так молода, в ее годы боль переживается легче. А если бы не поверила матери? Все равно это лучше, чем убийство.

Я опустила спинку сиденья и уже полулежа смотрела на окна девятого этажа, где за занавесками, может быть, разыгрывалась очередная человеческая трагедия. Что эта женщина может теперь сказать своей дочери? Как объяснит свой поступок? Да и будет ли объяснять?

Не знаю, сколько прошло времени, только очнулась я, заметив какое-то движение на балконе девятого этажа. Я вышла из машины и стала пристально вглядываться вверх, только тут поняв весь ужас происходящего на моих глазах.

– Евгения Михайловна, не надо! – закричала я что было силы, пытаясь остановить ее, но было слишком поздно.

Она неловко перекинула ногу через ограждение балкона. С перил посыпались куски слежавшегося снега, и следом за снегом вниз полетела бесформенная масса с торчащими в разные стороны руками и ногами, словно конечности марионетки, лишенные связующих нитей.

Тело Евгении Михайловны закрутилось, ударилось о балкон шестого этажа, откачнулось от стены дома. Потом послышался глухой удар о мерзлую землю.

Какое-то время я была лишена способности двинуться с места, заговорить. Когда же вновь обрела ее, то кое-как доковыляла до машины, достала сотовый, набрала «02» и, запинаясь, объяснила, что и где произошло. Слова ватным облаком лениво выплывали из моего рта и рассеивались в морозном воздухе вместе с моим теплым дыханием – седым облаком отчаяния…

Весь день я была сама не своя, как никогда рассеянная и отрешенная. Эта трагедия, в отличие от тех, что некогда разыгрывались в греческом театре, увы, не принесла мне катарсиса – одно лишь тягостное оцепенение. Катарсисом его можно было назвать лишь с той точки зрения, что трагедия эта на какое-то время лишила для меня мир обычных его красок, была забыта и отринута повседневная суета, все казалось нелепым и неуместным.

* * *

Через несколько дней я сидела в кабинете Кряжимского и читала с монитора подготовленную им статью.

– Хорошо, – сказала я, – можно сдавать в набор. Только еще нет заголовка. Какие есть варианты?

– Может быть, «Твоя песенка спета»? – Кряжимский протер стекла своих очков. – Но сейчас, мне кажется, это не слишком удачное название для финала такой грустной истории.

Перебрав мысленно все, что случилось в эти последние дни, я, как сквозь туманную завесу, посмотрела на своего заместителя.

– А не лучше ли нам назвать ее «ГОД ДРАКОНА»?

В последней трети своей зима наконец смирилась, расслабилась и протекла на нас жидким снежком, вялым ветерком и откровенным потеплением. Да и как могло быть иначе: мы же для нее свои, местные. А своих обижать негоже.