Любовь поэтов Серебряного века - Нина Щербак

После отъезда во Францию Георгий Иванов и Ирина Одоевцева жили в Париже. Когда началась Вторая мировая война, оба поняли, что оставаться в столице опасно. Они перебрались в приморский Биарриц, где жили ни в чем себе не отказывая. Она играла в бридж, устраивала приемы, он – пил.

Время шло. В один прекрасный день немцы реквизировали дом под Биаррицем, а в их парижский дом попала бомба. Достаток стремительно оскудевал. «Это была еще „позолоченная бедность“, – признается Ирина Одоевцева, – и мы себе плохо представляли, что с нами случилось, надеясь на то, что скоро все пойдет по-прежнему, и даже лучше прежнего». Основания для надежд имелись: немцы изгнаны из Парижа, война окончена. Георгий Иванов объявлен первым поэтом эмиграции. А поскольку в СССР поэзии нет, он просто первый русский поэт. Он по-прежнему легко писал, прямо-таки дышал стихами, хотя часто уничтожал написанное. Полоса известности наступила и для Одоевцевой. Она работала на износ, сочиняя пьесы, сценарии, романы по-французски и получая повышенные авансы и гонорары.

После войны, когда денег от наследства у Одоевцевой не осталось, гонорары за романы стали главным источником их с мужем существования. Они снимали номер в парижском отеле «Англетер» в Латинском квартале. Один из сценариев Одоевцевой принял Голливуд, планы строились самые радужные. Но голливудский контракт так и не был подписан. Георгий Иванов нигде не работал, писал стихи только по вдохновению, любил спать до полудня и читать детективы. Тем не менее как поэт он был очень популярен, его даже собирались выдвинуть на Нобелевскую премию. Ирина Одоевцева настолько трепетно относится к мужу, что получила от желчного Бунина ярлык «подбашмачной жены».

Им пришлось перебраться в самый дешевый отель, окно их комнаты выходило в темный дворик, похожий на колодец. У Одоевцевой появился глубокий кашель, и врачи поставили диагноз: чахотка. «Только, ради бога, не говорите Жоржу», – просила больная. Иванов же целыми днями бегал по Парижу в поисках денег и еды. Но ту еду, которую он все-таки добывал, Одоевцева тайком выбрасывала. Она твердо решила умереть, чтобы не быть ему в тягость. К счастью, диагноз оказался ошибочным, у нее – лишь воспаление легких и малокровие от переутомления. Ее выходили, и отныне мечта знаменитой поэтической пары – не шикарный особняк в Париже или у моря, а всего-навсего старческий приют в Йере, на юге Франции. И хотя они по возрасту не подходили (обоим не было шестидесяти), им с невероятным трудом удалось в нем поселиться. Там Георгий Иванов написал свои последние стихи, вошедшие в «Посмертный дневник», равного которому, пожалуй, нет в русской поэзии. Его не оставляла депрессия и страх смерти, которой он боялся до отчаяния. Но почти все стихи Иванов посвятит той, которую любил до последнего дня: «Я даже вспоминать не смею, какой прелестной ты была…» – писал он о начале их любви.

Георгий Иванов умер в 1958 году в том самом приюте для стариков в Йере. Он умер на больничной койке, чего так боялся. Перед смертью он написал завещание, в котором, обращаясь к эмиграции просил позаботиться о его вдове.

После смерти мужа Ирина Владимировна поселилась в очередной богадельне, на сей раз под Парижем. Лишь через двадцать лет она вышла замуж. Ее мужем стал писатель Яков Горбов. Бывший русский офицер, бывший вольнонаемный французской армии, даже в лагере военнопленных, попав туда тяжелораненым, он не расставался с ее романом «Изольда». Причем пуля поранила и книгу, которую он всегда носил на груди. Горбов окончил во Франции два инженерных вуза, но стал парижским таксистом и одновременно писателем. Один за другим увидели свет три его романа, написанные на французском языке. С Яковом Горбовым Одоевцева прожила четыре года, до самой его смерти. И снова она осталась одна, наедине со своими рукописями.

После перестройки Ирина Владимировна с восторгом приняла довольно опрометчивое, как признавалась потом, решение вернуться в Россию. Союз писателей СССР официально пригласил ее вернуться на родину. Одоевцева приняла предложение немедленно, чем вызвала бурю в эмигрантских кругах. Эмигранты обвинили ее ни много ни мало в предательстве. И только Андрей Седых, секретарь Бунина, сказал: «Одоевцева едет? Ай да девка, молодец!»

В Ленинграде Одоевцевой дали квартиру на Невском проспекте, 13, обеспечили медицинский уход, организовали несколько встреч с читателями. Ее бережно возили с эстрады на эстраду, как говорящую реликвию. Ее мемуары наконец-то были изданы в СССР двухсоттысячным тиражом, который превзошел общий тираж всех ее книг за годы эмигрантской жизни. Она все-таки успела увидеть издание своих произведений на родине. «Живу я здесь действительно с восхищением», – писала Одоевцева подруге Элле Бобровой, перефразируя строку одного из своих стихотворений. Состояние ее здоровья ухудшалось, не давая возможности вернуться к начатой еще во Франции рукописи третьей книги мемуаров «На берегах Леты». В этой книге Одоевцева собиралась рассказать «с полной откровенностью о себе и других», но книга осталась недописанной.

Ирина Владимировна Одоевцева умерла в Ленинграде 14 октября 1990 года в возрасте 95 лет. Ее похоронили на Волковском православном кладбище. И Серебряный век окончательно остался в прошлом.

В своих воспоминаниях «На берегах Сены» и «На берегах Невы» Одоевцева не написала практически ни одного слова о себе. Эти книги о современниках были написаны с любовью, уважением, нежностью: «Я пишу о них и для них. О себе я стараюсь говорить как можно меньше и лишь то, что так или иначе связано с ними…

…Да, я восхищалась ими. Я любила их. Но ведь любовь помогает узнать человека до конца – и внешне и внутренне. Увидеть в нем то, чего не могут разглядеть равнодушные, безучастные глаза… Когда любишь человека, видишь его таким, каким его задумал Бог».

Иван Алексеевич Бунин родился 23 (10) октября 1870 года в Воронеже. Обедневшие помещики Бунины принадлежали к знатному роду, среди их предков – Василий Жуковский и поэтесса Анна Бунина. Мать Бунина, Людмила Александровна, всегда говорила, что «Ваня с самого рождения отличался от остальных детей», что она всегда знала, что он «особенный», «ни у кого нет такой души, как у него». Неслучайно много позже Бунин опишет свои детские ощущения неимоверно точно и пронзительно в своем автобиографическом романе «Жизнь Арсеньева»: «Помню: однажды осенней ночью я почему-то проснулся и увидал легкий и таинственный полусвет в комнате, а в большое незавешенное окно – бледную и грустную осеннюю луну, стоявшую высоко, высоко над пустым двором усадьбы, такую грустную и исполненную такой неземной прелести от своей грусти и своего одиночества, что и мое сердце сжали какие-то несказанно-сладкие и горестные чувства, те самые как будто, что испытывала и она, эта осенняя бледная луна. Но я уже знал, помнил, что я не один в мире, что я сплю в отцовском кабинете, – я заплакал, я позвал, разбудил отца… Постепенно входили в мою жизнь и делались ее неотделимой частью люди».

В деревне от матери и дворовых маленький Ваня «наслушался» песен и сказок. Воспоминания о детстве – лет с семи, как писал Бунин, – связаны у него «с полем, с мужицкими избами» и обитателями их. Он целыми днями пропадал по ближайшим деревням, пас скот вместе с крестьянскими детьми, ездил в ночное, с некоторыми из них дружил. Подражая подпаскам, он и сестра Маша ели черный хлеб, редьку, «шершавые и бугристые огурчики» и за этой трапезой, «сами того не сознавая, приобщались самой земли, всего того чувственного, вещественного, из чего создан мир», – как писал Бунин в «Жизни Арсеньева». Уже тогда с редкой силой восприятия он чувствовал, по собственному признанию, «божественное великолепие мира» – главный мотив его творчества. Именно в этом возрасте обнаружилось в нем художественное восприятие жизни, что, в частности, выражалось в способности изображать людей мимикой и жестами, талантливым рассказчиком он был уже тогда. Лет восьми Бунин написал первое стихотворение.