Неточка Незванова - Федор Достоевский

И такая жизнь, жизнь фантазии, жизнь резкого отчуждения отвсего меня окружавшего, могла продолжаться целые три года!

Эта жизнь была моя тайна, и после целых трех лет я еще незнала, бояться ли мне ее внезапного оглашения, или нет. То, что я пережила вэти три года, было слишком мне родное, близкое. Во всех этих фантазиях слишкомсильно отразилась я сама, до того, что, наконец, могла смутиться и испугатьсячужого взгляда, чей бы он ни был, который бы неосторожно заглянул в мою душу. Ктому же мы все, весь дом наш, жили так уединенно, так вне общества, в такоймонастырской тиши, что невольно в каждом из нас должна была развитьсясосредоточенность в себе самом, какая-то потребность самозаключения. То же и сомною случилось. В эти три года кругом меня ничего не преобразилось, всеосталось по-прежнему. По-прежнему царило между нами унылое однообразие,которое, – как теперь думаю, если б я не была увлечена своей тайной, скрытнойдеятельностью, – истерзало бы мою душу и бросило бы меня в неизвестный мятежныйисход из этого вялого, тоскливого круга, в исход, может быть, гибельный. МадамЛеотар постарела и почти совсем заключилась в своей комнате; дети были ещеслишком малы; Б. был слишком однообразен, а муж Александры Михайловны – такойже суровый, такой же недоступный, такой же заключенный в себя, как и прежде.Между ним и женой по-прежнему была та же таинственность отношений, которая мненачала представляться все более и более в грозном, суровом виде, я все более иболее пугалась за Александру Михайловну. Жизнь ее, безотрадная, бесцветная,видимо гасла в глазах моих. Здоровье ее становилось почти с каждым днем всехуже и хуже. Как будто какое-то отчаяние вступило, наконец, в ее душу; она,видимо, была под гнетом чего-то неведомого, неопределенного, в чем и сама онане могла дать отчета, чего-то ужасного и вместе с тем ей самой непонятного, нокоторое она приняла как неизбежный крест своей осужденной жизни. Сердце ееожесточалось, наконец, в этой глухой муке; даже ум ее принял другоенаправление, темное, грустное. Особенно поразило меня одно наблюдение: мнеказалось, что чем более я входила в лета, тем более она как бы удалялась от меня,так что скрытность ее со мной обращалась даже в какую-то нетерпеливую досаду.Казалось, она даже не любила меня в иные минуты; как будто я ей мешала. Ясказала, что стала нарочно удаляться ее и удалившись раз, как будто заразиласьтаинственностью ее же характера. Вот почему все, что я прожила в эти три года,все, что сформировалось в душе моей, в мечтах, в познаниях, в надеждах и встрастных восторгах, – все это упрямо осталось при мне. Раз затаившись друг отдруга, мы уже потом никогда не сошлись, хотя, кажется мне, я любила ее с каждымднем еще более прежнего. Без слез не могу вспомнить теперь о том, до какойстепени она была привязана ко мне, до какой степени она обязалась в своемсердце расточать на меня все сокровище любви, которое в нем заключалось, иисполнить обет свой до конца – быть мне матерью. Правда, собственное гореиногда надолго отвлекало ее от меня, она как будто забывала обо мне, тем болеечто и я старалась не напоминать ей о себе, так что мои шестнадцать лет подошли,как будто никто того не заметил. Но в минуты сознания и более ясного взглядакругом Александра Михайловна как бы вдруг начинала обо мне тревожиться; она снетерпением вызывала меня к себе из моей комнаты, из-за моих уроков и занятий,закидывала меня вопросами, как будто испытывая, разузнавая меня, не разлучаласьсо мной по целым дням, угадывала все побуждения мои, все желания, очевиднозаботясь о моем возрасте, о моей настоящей минуте, о будущности, и снеистощимою любовью, с каким-то благоговением готовила мне свою помощь. Но онауже очень отвыкла от меня и потому поступала иногда слишком наивно, так что всеэто было мне слишком понятно и заметно. Например, и это случилось, когда ужемне был шестнадцатый год, она, перерыв мои книги, расспросив о том, что ячитаю, и найдя, что я не вышла еще из детских сочинении для двенадцатилетнеговозраста, как будто вдруг испугалась. Я догадалась, в чем дело, и следила занею внимательно. Целые две недели она как будто приготовляла меня, испытываламеня, разузнавала степень моего развития и степень моих потребностей. Наконецона решилась начать, и на столе нашем явился «Ивангое» Вальтера Скотта,которого я уже давно прочитала, и по крайней мере раза три. Сначала она сробким ожиданием следила за моими впечатлениями, как будто взвешивала их, словнобоялась за них; наконец эта натянутость между нами, которая была мне слишкомприметна, исчезла; мы воспламенились обе, и я так рада, так рада была, чтомогла уже перед ней не скрываться! Когда мы кончали роман, она была от меня ввосторге. Каждое замечание мое во время нашего чтения было верно, каждоевпечатление правильно. В глазах ее я уже развилась слишком далеко. Пораженнаяэтим, в восторге от меня, она радостно принялась было опять следить за моимвоспитанием, – она уж более не хотела разлучаться со мной; но это было не в ееволе. Судьба скоро опять разлучила нас и помешала нашему сближению. Для этогодостаточно было первого припадка болезни, припадка ее всегдашнего горя, а затемопять отчуждения, тайны, недоверчивости и, может быть, даже ожесточения.

Но и в такое время иногда минута была вне нашей власти.Чтение, несколько симпатичных слов, перемолвленных между нами, музыка – и мызабывались, высказывались, высказывались иногда через меру, и после того намстановилось тяжело друг перед другом. Одумавшись, мы смотрели друг на друга какиспуганные, с подозрительным любопытством и с недоверчивостью. У каждой из насбыл свой предел, до которого могло идти наше сближение; за него мы переступитьне смели, хотя бы и хотели.

Однажды вечером, перед сумерками, я рассеянно читала книгу вкабинете Александры Михайловны. Она сидела за фортепьяно, импровизируя на темуодного любимейшего ею мотива итальянской музыки. Когда она перешла наконец вчистую мелодию арии, я, увлекшись музыкою, которая проникла мне в сердце,начала робко, вполголоса, напевать этот мотив про себя. Скоро увлекшись совсем,я встала с места и подошла к фортепьяно; Александра Михайловна, как бы угадавменя, перешла в аккомпанемент и с любовью следила за каждой нотой моего голоса.Казалось, она была поражена богатством его. До сих пор я никогда при ней непела, да и сама едва знала, есть ли у меня какие-нибудь средства. Теперь мывдруг одушевились обе. Я все более и более возвышала голос; во мне возбуждаласьэнергия, страсть, разжигаемая еще более радостным изумлением АлександрыМихайловны, которое я угадывала в каждом такте ее аккомпанемента. Наконец пениекончилось так удачно, с таким одушевлением, с такою силою, что она в восторгесхватила мои руки и радостно взглянула на меня.

– Аннета! да у тебя чудный голос, – сказала она. – Боже мой!Как же это я не заметила!

– Я сама только сейчас заметила, – отвечала я вне себя отрадости.

– Да благословит же тебя бог, мое милое, бесценное дитя!Благодари его за этот дар. Кто знает… Ах, боже мой, боже мой!

Она была так растрогана неожиданностью, в таком исступленииот радости, что не знала, что мне сказать, как приголубить меня. Это была однаиз тех минут откровения, взаимной симпатии, сближения, которых уже давно небыло с нами. Через час как будто праздник настал в доме. Немедленно послали заБ. В ожидании его мы наудачу раскрыли другую музыку, которая мне была знакомее,и начали новую арию. В этот раз я дрожала от робости. Мне не хотелось неудачейразрушить первое впечатление. Но скоро мой же голос ободрил и поддержал меня. Ясама все более за и более изумлялась его силе, и в этот вторичный опыт рассеянобыло всякое сомнение. В припадке своей нетерпеливой радости АлександраМихайловна послала за детьми, даже за няней детей своих и, наконец, увлекшисьсовсем, пошла к мужу и вызвала его из кабинета, о чем в другое время едва быпомыслить осмелилась. Петр Александрович выслушал новость благосклонно,поздравил меня и сам первый объявил, что нужно меня учить. АлександраМихайловна, счастливая от благодарности, как будто бог знает что для нее былосделано, бросилась целовать его руки. Наконец явился Б. Старик был обрадован.Он меня очень любил, вспомнил о моем отце, о прошедшем, и когда я спела передним два-три раза, он с серьезным, с озабоченным видом, даже с какою-тотаинственностью, объявил, что средства есть несомненные, может быть даже италант, и что не учить меня невозможно. Потом тут же, как бы одумавшись, ониоба положили с Александрой Михайловной, что опасно слишком захваливать меня всамом начале, и я заметила, как тут же они перемигнулись и сговорилисьукрадкой, так что весь их заговор против меня вышел очень наивен и неловок. Ясмеялась про себя целый вечер, видя, как потом, после нового пения, онистарались удерживаться и даже нарочно замечать вслух мои недостатки. Но оникрепились недолго, и первый же изменил себе Б., снова расчувствовавшись отрадости. Я никогда не подозревала, чтоб он так любил меня. Во весь вечер шелсамый дружеский, самый теплый разговор. Б. рассказал несколько биографий известныхпевцов и артистов, и рассказывал с восторгом художника, с благоговением,растроганный. Затем, коснувшись отца моего, разговор перешел на меня, на моедетство, на князя, на все семейство князя, о котором я так мало слыхала с самойразлуки. Но Александра Михайловна и сама не много знала о нем. Всего более зналБ., потому что не раз ездил в Москву. Но здесь разговор принял какое-тотаинственное, загадочное для меня направление, и два-три обстоятельства, вособенности касавшиеся князя, были для меня совсем непонятны. АлександраМихайловна заговорила о Кате, но Б. ничего не мог сказать о ней особенного итоже как будто с намерением желал умолчать о ней. Это поразило меня. Я нетолько не позабыла Кати, не только не замолкла во мне моя прежняя любовь к ней,но даже напротив: я и не подумала ни разу, что в Кате могла быть какая-нибудьперемена. От внимания моего ускользнули доселе и разлука, и эти долгие годы,прожитые розно, в которые мы не подали друг другу никакой вести о себе, иразность воспитания, и разность характеров наших. Наконец, Катя мысленноникогда не покидала меня: она как будто все еще жила со мною; особенно во всехмоих мечтах, во всех моих романах и фантастических приключениях мы всегда шливместе с ней рука в руку. Вообразив себя героиней каждого прочитанного мноюромана, я тотчас же помещала возле себя свою подругу-княжну и раздвоивала романна две части, из которых одна, конечно, была создана мною, хотя я обкрадывалабеспощадно моих любимых авторов. Наконец в нашем семейном совете положено былопригласить мне учителя пения. Б. рекомендовал известнейшего и наилучшего. Надругой же день к нам приехал итальянец Д., выслушал меня, повторил мнение Б.,своего приятеля, но тут же объявил, что мне будет гораздо более пользы ходитьучиться к нему, вместе с другими его ученицами, что тут помогут развитию моегоголоса и соревнование, и переимчивость, и богатство всех средств, которые будуту меня под руками. Александра Михайловна согласилась; и с этих пор я ровно потри раза в неделю отправлялась по утрам, в восемь часов, в сопровождениислужанки в консерваторию.