Песнь тунгуса - Олег Ермаков

— Старается, пыжится, — бормотал Славик, — сука.

Мишка пробовал переубедить друга, но тот любые похвалы мачехе принимал в штыки.

— Ты ее не знаешь еще, — говорил он. — На дом позарилась, машину ей захотелось… Свою-то семью она бросила. И дочку не хочет знать. А тут строит из себя. Мы дружили с ее Наташкой. Пока эта к отцу не прилипла.

Дом Пызиных был действительно добротный, кирпичный, просторный, с тремя комнатами, гаражом. Мачеха работала медсестрой. Славик показывал фотографию матери, женщины с глазами очень светлыми… Мишка где-то видел такие же точно — и вспомнил: да Ленка с бухгалтерского отделения, у нее эти же светящиеся глаза.

На попытки мачехи ласково заговаривать Славик если и отвечал, то грубо. Да, дух в этом доме царил какой-то электрический, словно всех потряхивало и все еле сдерживались, чтобы не начать корчиться в судорогах, выкрикивая проклятия… Кому? Светлый веселый отец Славика быстро хмурился, приходя домой, сидел глядел телевизор. Славик здесь был лишний. И наверное, по собственной воле. Он сам себя исключал из этой семьи.

В комнате Славика был плакат с летящим в густом синем небе самолетом, а под потолком висел макет самолета, собственноручно склеенный из картона. У стены чернели чугунные гантели. Еще здесь были потрепанные книжки про летчиков Великой Отечественной, про путешествия на воздушных шарах. Самой любимой среди них была книга французского летчика Экзюпери. Под потолком висел макет его почтового личного самолета «Кодрон С. 630 Симун», «четырехместный моноплан с повышенной надежностью и комфортностью», по словам Славика. На этом самолете француз хотел перелететь на Огненную Землю, но разбился. Хотя и остался жив. Экзюпери раз пятнадцать «участвовал» в авиакатастрофах. После первой аварии его комиссовали.

— А?

— Уволили из армии, — объяснил Славик. — Из-за травмы черепа, — с удовольствием добавил он. — Сказали, чтобы он сидел дома и не рыпался. А он плевать хотел. Сидеть дома! — яростно воскликнул Славик. — Стал пилотом почтовика, который возил письма там, ну газеты, наверно, все такое, бумажное в Африку.

Глаза у Славика сверкали, а левый от возбуждения, как обычно, стремился покинуть орбиту.

— Неграм? — спросил Мишка.

— Да. Там же не все неграмотные были. Даже в Сахаре. Он и туда возил почту.

— В пустыню?

— Ну да. Чукчам в тундру тоже почту забрасывают.

— Ага, и эвенки в тундре кочуют, — сказал Мишка.

— А потом он решил сделать перелет на своем «Симуне» в Сайгон, но потерпел аварию в Ливийской пустыне. Пить нечего было, кругом пески, барханы.

— О-ё, — сказал Мишка. — Это где?

— Там, — ответил Славик, кивнув головой куда-то в сторону южного Хамар-Дабана.

— В Монголии?

— В Монголии Гоби, Малёк! Там чуть не загнулся наш Пржевальский.

— Летчик? — спросил Мишка и покосился на макет самолета.

Славик сосредоточил взгляд на черноголовом смуглом друге.

— Ты, Малёк, чё-о? Врал, что в интернате жил-учился?! — воскликнул Славик и отвесил Мишке удар в плечо. — Врал?! — повторил он и ударил в спину уворачивающегося Мишку.

— Хорош, Пызя!

— А чего ты? Издеваешься?

— Нет! — честно отвечал Мишка.

— Не знаешь, кто такой Пржевальский?

Мишка пожал плечами и осторожно ответил:

— Забыл немного, ага.

— Ну так запомни: путешественник, самый великий из всех. Ходил через Гоби. В Тибет. На исток Хуанхэ. Открыл лошадь Пржевальского. А его ученик открыл целый город в песках — Хара-Хото.

— Пешком ходил? — заинтересовался Мишка.

— Да, на своих двоих. Ну, иногда на лошадях. А груз — на верблюдах. В самые лютые морозы при ветрах ночевал у костра. Прикинь, в Гоби. А это самая смертоносная пустыня в мире.

— А чего же он не знал, что там лошадь его имени бегает? — спросил Мишка.

Славик мгновение смотрел на друга и снова накинулся на него, схватил, пригнул голову к столу.

— Нет, ты подкалываешь, гад!

Мишка вывернулся. Они стали бороться. Славик был сильней, но и Мишка цепкий, изворотливый. Они опрокинули стул, ударились о книжную полку, на пол посыпались книжки, карандаши… Запыхавшись, сели.

— Это, — проговорил Мишка, отдуваясь, — раз он не летчик, Прыжевальский… зачем… зачем тогда дерешься за него, Пызя? Чего он тебе?

— Ничего, — буркнул Славик.

— Через Гоби хочешь лететь?

Славик покосился на Мишку, поправил очки.

— Француз тот не загнулся в пустыне? — спросил Мишка.

Славик ответил, что его с механиком спасли бедуины.

— Не, — сказал Мишка убежденно, — я песок не люблю, степь. У вас тут настоящие степи какие-то. И даже на лыжах негде кататься, все ветер сдувает.

— Зато можно на коньках.

— Ну, у нас в заповеднике тоже, ага.

Глаза Славика вдруг вспыхнули.

— А если через все море?

— На коньках?

— Ну!

— А… — Мишка подумал про свой чемодан. — Поклажу куда? Там, котелок — чаю попить, дровишки, на льду деревья не растут.

— Можно нарты придумать. Или вон на простых детских алюминиевых санках тащить. По чистому льду едешь — как будто летишь.

— Ага! — согласился Мишка с радостной улыбкой. — Так и в мой заповедник долететь можно. Айда, Пызя?! Достанешь мне коньки?

— У Карасика попрошу, он твоего примерно роста. Но где спать?

— На льду прямо. Брезент надо, одеяло, пару шкур. Веревку. До острова тут рукой подать. А там — до того берега, до Усть-Баргузина или до Святого Носа еще ближе. Есть у тебя карта?

Славик достал карту Байкала, линейку. Стали мерить, прикидывать.

— Эх, выкуси блин, каникул не хватит, — сказал Славик. — Раньше надо было думать.

— А что мне каникулы, — тихо ответил Мишка. — Я больше в город не вернусь.

Славик уставился на него.

— Сдурел, Малёк?

— А ты сам хотел в этой сельхозке учиться? — напомнил Мишка.

— Ну… Ну, это лучше, чем ничего, — сказал Славик. — Лучше! — воскликнул он, сжимая кулаки. — Без учебы в Омку фиг поступишь. Я буду учиться. И буду летать. Буду.

И они решили дойти на коньках хотя бы до острова, а там вдоль острова до главного его поселка — Хужира.

Мороз жал свирепо, и море встало в заливах еще до Нового года. Лед с каждой ночью нарастал. Правда, ледовую дорогу на Ольхон не открывали, по слухам. Более или менее безопасной езда по морю бывала в феврале — и примерно до равноденствия. Хотя кто это может поручиться за лед на Байкале? В одном месте он выдерживает машину до десяти тонн. В другом — под снегоходом или мотоциклом обрушивается. Время от времени Байкал и окрестности покачивает слегка — от землетрясений. И льды с треском рвутся. Да и без землетрясений лед лопается, на многие километры идут становые трещины в метр, два или всего в пять сантиметров шириной. Опытный глаз издалека их различит. Но и опытный глаз, что называется, замыливается, созерцая часы напролет ледовые просторы. Восприятие пространства на льду нарушается, далекое кажется близким, малое — большим и наоборот. Если лед чистый и светит солнце, сияет небо, то пространство расширяется, распахивается. И ездок или пешеход попадает в стихию скорее небесную. Под ногами — камни на отмелях, а на глубине — километр и больше небесных вод, блики солнца, искры, белые пузыри. Щели и продухи заносит снегом — это настоящие ловушки смерти. Машина в мгновение ока превращается в железный гроб: хлоп! хлюп! Оскаленные зубы в крике, выстрел солнца, фонтан льда, брызг, и ничего нет, только разводы бензина на воде, в снежной каше. Ну еще, может, всплывет какой-нибудь шарфик. А его хозяйка со своим спутником за рулем стремительно погружается, летит километр и больше, как в кошмарном сне или фантастическом фильме, летит в бездну Азии, самую чистую. Ледяные раскрошенные уста смыкаются. И нет беспечных путников. Хорошо, если кто-то знал, куда они направились. А если выехали на лед вдруг, ни с того ни с сего, ну внезапно решили проветриться, вырваться из Иркутска, например, на просторы моря, покрутить финты на льду без светофоров и запретов, то и вот еще добавка в статистику по пропавшим без вести. Байкал не выпускает оплошавших, никого — ни людей, ни зверей, ни стариков, ни детей. Состав воды его таков, что очень быстро добыча растворяется, ну, то, что осталось после полчищ рыб и рачков-бокоплавов, ребра, черепа, коленные чашечки — все исчезает бесследно. И потому сваи на Байкале делают из сверхпрочного цемента. Правда лиственничные пирсы, набитые камнями, тоже упорно стоят возле рыбацких деревушек и не враз ветшают. Но все равно разрушаются. А что уж говорить о хрупких остовах человеческих. Байкал ведь можно назвать не только великим родником мира, но и отменной его могилой. Кто знает, сколько бедняг, решивших свести счеты с немилой жизнью, судьбой, ушли в его глубь, мглу. Исчезнуть бесследно иногда всякому хочется. И кто-то все-таки доводит это мимолетное и детское желание до конца. Но совсем не оставить никакого следа здесь не получится. У всякого есть явные и тайные связи с другими людьми и какими-то местами. И эти оборванные проводки, живые ниточки будут торчать, болтаться где-то на ветру, даже если сам ты растворишься во мгле великого озера.