Дорога перемен - Джоди Пиколт

— Вы удачно выбрали куст, чтобы упасть, — шутит Эрик, и женщины смеются.

Я пытаюсь встать, но ноги меня не слушаются. Эрик тут же подхватывает меня и забрасывает мою руку себе на плечо. Перед глазами все плывет.

— Усадите ее, — командует Эрик, потом поворачивается к Ребекке. — Послушай, поедем на озеро. Вы все равно здесь проездом, а твоей маме нужна прохлада.

— Мама, ты как? — спрашивает Ребекка. — Ты слышала? — Она почти кричит.

— Я не глухая. Отлично. Великолепно.

Ребекка, Эрик и две его жены поднимают меня. Третья несет мою сумочку.

Сзади в мини-вэне отодвигаются резиновые круги, лодки и полотенца, чтобы уместились мы с Ребеккой. Эрик укладывает меня, приподнимая ноги на запасное колесо. Время от времени я делаю несколько глотков холодной воды из термоса. Понятия не имею, о каком озере идет речь, и я слишком слаба, чтобы об этом спрашивать.

Но когда мы останавливаемся на берегу Большого Соленого озера, я изумлена. Оно тянется на многие километры — огромное, как океан. Эрик несет меня к озеру по крутой насыпи — удивительно для такого относительно худощавого человека. Здесь много купающихся. Я сижу на мелководье, в воде мои шорты и футболка по грудь. Я прошу, чтобы глубже меня не сажали. Я не люблю плавать, не люблю, когда под ногами не чувствуется дно.

Я размышляю над тем, как высушить одежду, когда вдруг понимаю, что покачиваюсь на воде. Мне приходится погрузить руки в песок, чтобы оставаться на одном месте. На это уходят последние силы. Мимо меня на плоту проплывают, гребя веслами, Эрик и две его жены.

— Как вы себя чувствуете? — интересуется он.

— Уже лучше, — обманываю я, но потихоньку начинаю остывать. Мне уже не кажется, что кожа саднит и трескается. Я опускаю голову в воду, чтобы намочить волосы.

Мимо пробегает Ребекка, брызги летят во все стороны.

— Разве не чудесно!

Она ныряет и всплывает, как выдра. Я уже и забыла, как она любит плавать, — я так редко водила ее купаться.

Ребекка заходит поглубже и говорит:

— Смотри, мама, без рук. — Она лежит в воде на спине.

— Все дело в соли, — говорит Эрик, осторожно помогая мне подняться. — Здесь плавать легче, чем в океане. Неплохо для штата в глубине материка.

Ребекка просит, чтобы я легла на спину.

— Я поплыву с тобой. Я же спасатель, забыла?

Она обхватывает меня и энергично работает ногами. В объятиях дочери, под ее защитой, я и не пытаюсь сопротивляться. К тому же я до сих пор чувствую себя не совсем окрепшей.

Через секунду я собираюсь с духом, открываю глаза и вижу проплывающие по небу облака — ленивые и прозрачные. Прислушиваюсь к дыханию дочери. Сосредоточиваюсь на собственной невесомости.

— Мама! — зовет Ребекка, выскакивая из воды передо мной. — Ты сама плывешь. Сама!

Она больше меня не поддерживает. Посреди этого великого озера силы, которых я даже не вижу, продолжают держать меня на поверхности.

21 июля 1990 года

— Да что с тобой?! — кричу я на Хадли. Он спускается по холму и исчезает из поля моего зрения. Хоть убей, не понимаю, что я такого сделала.

И так целый день. Когда я проснулась — Хадли уже ушел. Кормил овец. По его рассказам, овцы едят овес, патоку, кукурузу и ячмень. Он сказал: «Загляни в закрома, понюхай, как пахнет». И я просунула голову в прохладный железный амбар и вдохнула этот медовый запах. Когда я подняла голову, Хадли уже ушел, даже не попрощавшись.

Я подошла к нему на холме, когда он пил у походной кухни. Все, что я сделала, — это деликатно прикоснулась к его руке, я не могла его напугать. Но Хадли отпрыгнул на метр и пролил воду на рубашку.

— Господи! — воскликнул он, стряхивая мою руку. — Неужели нельзя оставить меня в покое?

Я не понимаю. Все три дня, что мы гостим здесь, он был мил со мной. Именно он предложил мне устроить экскурсию по саду. Он показал мне различные сорта яблонь. Позволил обмотать обвязочной лентой свою руку, чтобы попрактиковаться в прививании. Показал, как давить сидр. Я его даже не просила — он делал все это по собственной инициативе.

Вчера, когда он катал меня на тракторе, я рассказала ему об отце. Рассказала, чем именно он занимается. Рассказала, каким бывает мой отец, когда говорит о своей работе: у него дрожат губы и горят щеки. Когда он говорит обо мне — говорит как о пустяках.

После моих откровенных признаний Хадли сказал:

— Уверен, ты можешь вспомнить то время, когда была с ним счастлива.

И я задумалась. На ум пришел только один случай: когда он купил мне велосипед. Отец вышел со мной на улицу, чтобы научить меня кататься. Проинструктировал, как жать на педали, с научной точки зрения объяснил, что такое равновесие. Пару раз с криком «У тебя получается! У тебя получается!» пробежался рядом со мной по улице. Потом он отстал, а я продолжала крутить педали и наконец доехала до холма, на который не смогла взобраться. В голове билась одна мысль: «Хочу, чтобы папа меня заметил! Чтобы он увидел, как здорово у меня выходит!» Я свалилась на землю и, не обращая внимания на кровь, смотрела, как велосипед, сломанный и перекрученный, летит с холма. Рождество мне пришлось встречать со швами на запястье и на лбу. Оказалось, что папа ушел в дом поговорить по телефону о работе…

Когда я рассказала об этом Хадли, он промолчал. Сменил тему. Рассказал мне, что, если брать яблоки аккуратно, как яйца, и правильно их упаковать, они не испортятся.

Я попыталась вернуться к разговору об отце. Если уж начала, меня не остановить. Я рассказала ему о том, что папа ударил маму, об авиакатастрофе. Он остановил трактор посреди поля, чтобы выслушать меня. Я призналась ему, что не люблю отца.

— Все любят своих родителей.

— Почему? — спросила я. — Кто сказал, что они это заслужили?

Хадли вновь завел трактор и оставшийся вечер больше молчал. Не стал с нами ужинать. А теперь вот это.

Он считает меня избалованным ребенком. Считает, что со мной что-то не так. Может быть, он и прав. Может быть, нужно любить родителей, несмотря ни на что.

С мамой проще — мы мыслим одинаково. Мне кажется, что я иду за ней по пятам: каждый раз, когда мама поворачивается, она точно знает, где я. Она не судит меня, как матери моих подруг; она просто принимает меня такой, какая я есть. Иногда кажется, что ей тоже это нравится. Я считаю нас скорее сестрами. Она прислушивается ко мне не только потому, что она моя мама. Она прислушивается ко мне, потому что ожидает, что в ответ я буду прислушиваться к ней.

В детстве я притворялась, что у отца есть для меня ласковое прозвище. Он называл меня сдобной булочкой и поправлял одеяло по ночам, каждую ночь, по очереди с мамой. Я настолько сильно в это верила, что крепко-крепко закрывала глаза, забиралась под одеяло и лежала так, пока не слышала шаги, пока не чувствовала, что кто-то поправляет мои простыни. Когда я выглядывала, этим человеком всегда была мама.