Молочник - Анна Бёрнс

И опять, как во время нашей второй встречи в парках-и-прудах, он сказал, что его не радует, что он озабочен, что эта ходьба здесь – в центре города, где угодно, за пределами района – никогда не принесет мне пользы, что для меня это небезопасно. Он добавил, что надеется, я не забуду, что для него не составит никакого труда обеспечить меня транспортом – его собственным или, если он занят, транспортом кого-нибудь другого. Он поговорит с другими, сказал он, чтобы они помогали мне, когда у него не будет свободного времени. И тут он опять заговорил о моей работе. Не о чем беспокоиться, сказал он. Он будет безопасно доставлять меня на работу, а потом, в конце дня, меня будут забирать оттуда. Я буду избавлена от необходимости мотаться на автобусе, на этом общественном транспорте, который становится удобной мишенью при всяких беспорядках и перестрелках, а кроме того, я буду избавлена от всяких досадных мелочей, которые встречаются в общественном транспорте. И опять это предложение было сделано в его дружеской, обходительной манере, он словно оказывал мне услугу, помогал мне, избавляя от необходимости ходить, от необходимости бегать, избавляя от наверного бойфренда. Тут не было никакого явного смысла, черты, за которую он переходил, так что, возможно, я ошибалась, и никакой черты он не переходил. Но, пока он говорил и, невзирая на мое замешательство, я понимала, что никогда не должна – категорически – садиться в его машины. Казалось, что все сводилось именно к этому последнему порогу, словно пойти на это, пересечь грань, сесть в одну из его машин будет знаком «конца» чего-то и «начала» чего-то другого. А я тем временем продолжала стоять там, на этой территории понятий – воображаемых и неясно выраженных, а еще на этой территории, на которой люди не должны торопиться, а должны ясно высказать свое отношение в виде категорического отказа. Но вот я стояла тут. И вот он стоял тут, и к этому времени я была настолько на взводе, что достигла состояния таких взвинченных эмоций, от которых на психике легко появляются трещины, – состояния, в котором я вдруг могла сказать «Нет!», или «Пошел в жопу!», или закричать, или уронить голову, или даже (кто знает?) бросить эту голову в него. Но случилось нечто иное – появились другие люди.

Они не совсем чтобы появились, потому что, как выяснилось, они там уже ждали. Это меня удивило, потому что репутация этого места – с его черной магией, историями про ведьм, историями про колдовство, слухами про призраков, слухами про принесение человеческих жертв, пугающими историями о перевернутых распятиях; независимо от того, считалось или нет (по крайней мере в ходе этих последних волнений), что за всем этим стоят силы безопасности «той страны» с их специальными операциями и обманом общественности, – была такова, что большинство людей спешили поскорее пройти десятиминутный пятачок, если им требовалось добраться из пункта «А» в пункт «Б», а во всех остальных случаях предпочитали пятачок обходить. Тот факт, что я сама оказалась здесь, разговаривала с опасным человеком, держа голову кота, ставшего жертвой нацистской бомбардировки, был уже сам по себе доказательством того, что десятиминутный пятачок не для нормальных людей. Но вот они были здесь, и их было четверо. Мне показалось также, что они вышли из какого-то укромного места или полуукромного, по меньшей мере. Первый появился из ниши перед дверью в магазин, который был сейчас закрыт, потому что уже наступил вечер, а не потому, что он был каким-то жутковатым и вообще никогда не должен был открываться. Он вышел из тени, кинул в нашу сторону мимолетный взгляд, но тут же отвернулся. После этого он стоял, не обращая на нас внимания, хотя опять же с какой стати ему было там стоять? Двое других появились из пришедших в упадок территорий каждой из двух заброшенных церквей, и они тоже посмотрели на нас и тут же отвели глаза, и теперь все трое стояли молча, в ожидании чего-то. Они к тому же находились на равном удалении друг от друга, а мы с молочником стояли в другом конце от них. Поначалу я испуганно подумала, что эти люди в штатском устроили засаду, чтобы застрелить молочника, и тогда с большой вероятностью они пристрелят и меня, как пособницу этого молочника. Но потом я почувствовала, что мало того что между этими тремя происходит какой-то умственный обмен, существует и еще какая-то связь, идущая от них к нам. Их словно связывало что-то общее – этих троих и молочника. Да, они были вместе – эти трое и молочник. И в этот момент появился четвертый, он подошел прямо ко мне, и я даже подпрыгнула, потому что не видела и не слышала его. Он прошел мимо в нескольких дюймах от меня, не посмотрев и никак не прореагировав на меня или молочника. И в этот момент я подпрыгнула еще раз, потому что, отвернувшись от четвертого и посмотрев на молочника, я поняла, что и он исчез.

Он оставил меня, и я не понимала, почему это меня так потрясло, ведь ничто в присутствии этого человека до этого момента никоим образом не давало поводов для спокойствия. Получалось так, что его «вдруг» и «из-под земли» каждый раз заставали меня врасплох. Я автоматически оглянулась, посмотрела в сторону центра города, в ту сторону, куда направился четвертый, думала, может, увижу рядом с ним молочника. Он не мог уйти никуда больше, потому что я видела, как он двинулся в сторону тех, других. И в этот момент те тоже двинулись ко мне, и хотя они шли вроде бы каждый по отдельности, я по-прежнему чувствовала координацию и подчинение общему плану. Они были вместе. Все четверо. И все пятеро – в этом я была уверена – вскоре должны были сойтись в одной точке.

«Ты чокнутая».

И опять после исчезновения молочника я разговаривала сама с собой. Он и остальные изображали, что они каждый сам по себе и идут в направлении центра города. Я теперь осталась одна и двинулась в противоположную сторону, прочь от десятиминутного пятачка, а из головы у меня не выходили закамуфлированные угрозы, которые будут реализованы, если я не прекращу бегать, закамуфлированные угрозы, если я не прекращу ходить, а в особенности закамуфлированные угрозы убийством автомобильной бомбой. Ко всему этому в руках я держала кошачью голову. Поскольку время приближалось к десяти, а от дневного света оставались какие-то крохи, я никоим образом не могла отнести ее в обычное место. В темноте все выглядело иначе, но даже если бы остатков света хватило для того, чтобы я добралась до него, прошла мимо древних камней по древним травам, если бы его хватило и для того, чтобы я нашла, как собиралась вначале, место для упокоения головы, я чувствовала, что теперь, хотя он уже и встретил меня, донес до меня свои последние требования и пожелания, молочник все же мог возникнуть еще раз из-за какой-нибудь гробницы Дракулы, чтобы реализовать следующую часть своего плана. Я уже знала, что у него есть какой-то план в отношении меня, какая-то реализуемая повестка. Поэтому идти на кладбище я не могла. И все же я хотела отнести куда-нибудь эту голову. Мне требовалась густая листва. Какой-нибудь зеленый клочок, и такой, конечно, можно было найти в парках-и-прудах. Но парки-и-пруды, как и десятиминутный пятачок, в темноте были практически запретной зоной. Зачем вообще уносить голову из одного темного места в другое темное место? И даже если бы я взяла себя в руки и пошла в парки-и-пруды захоронить голову в каких-нибудь кустах или спрятать в каком-нибудь подлеске, те шпионы в кустах или подлеске – в особенности ввиду их убежденности в моей связи с молочником – немедленно откопают ее, чтобы посмотреть, что это такое. Так что не в той зелени. Но была и другая зелень. Вокруг двух остававшихся заброшенными церквей была зелень, но опять же обстановка там стояла гнетущая. И потом, эта зелень находилась на все том же десятиминутном пятачке. Были сады, принадлежащие другим людям, у нас-то сада не было, так как насчет того, чтобы найти садик, какой погуще, на пути домой, проскользнуть туда и оставить голову там? В этот момент такое развитие плана начало требовать слишком уж личного участия и траты нервов, подразумевая, что я хочу отказаться от своего замысла, что на самом деле никак не отвечало действительности. Замысел же, еще до появления молочника, состоял в том, чтобы понемногу стравить пар. С того самого мгновения, как я в городе простилась с преподавательницей и моими соучениками и пошла из центра к моему району, я чувствовала, как эти ограничительные, коварные «никакого смысла, что проку, какой смысл?» накатывают на меня, накапливаются внутри, и вот в этом состоянии смятения и обескураженности, а еще и самоуничижения собственными словами вроде: «ты психованная девка, ты минута за минутой сама себя калечишь своим психозом», когда я думала отделаться от головы, просто положить ее где угодно, на бетонную поверхность рядом с прежней и оставить, я поняла, что уже вышла с территории десятиминутного пятачка и добралась до обычного места. И вот я оказалась у древних ржавых кладбищенских ворот, и тогда я услышала звук машины у себя за спиной. Мгновенно у меня начался очередной приступ дрожи. «Только не это. Опять он. Иди дальше. Не оглядывайся, не вступай в разговор».