Том 5. Автобиография. Дневник. Избранные письма - Тарас Григорьевич Шевченко

я свой пир головкой чесноку с черным хлебом и провонял не только капитанскую светелку,— всего «Князя Пожарского». Сопутники мои бегали от меня, как черт от ладану. Одна только милая хозяйка « добрейшая ее мамаша, Катерина Никифоровна Козаченко, нашли, что чеснок, хотя и воняет, но не так несносно, чтобы при встрече со мною необходимо было закрывать нос, и еще более, чтобы доказать им, господам, не любящим чесноку, что чеснок вещь не только не противная, но даже приятная, обещалися заказать обед с чесноком и обкормить хулителей. Милейшая Катерина Никифоровна!

Против города Свияжска прошли благополучно Васильевский перекат (мель) и встретили пароход «Адашев» Меркуриевской же компании. Он буксирует две баржи с дровами и одну из них посадил на мель. «Князь Пожарский» попытался было стащить ее с мели, по безуспешно, и, пройдя несколько верст вперед, положил якорь на ночь, из опасения сесть на Вязовском перекате. Выше устья Камы Волга заметно сделалась уже и мельче.

15 [сентября]

Проспал я ровно до девяти часов утра. Надо думать, что это случилось со мною под глухой шум «Князя Пожарского», потому что со мною этого прежде не случилося, ни даже под нетрезвую руку. Это на диво долгое спанье заключилось отвратительным сновидением, будто бы Дубельт со своими помощниками (Попов и Дестрем) в своем уютном кабинете, перед пылающим камином, меня тщетно навращал на путь истины, грозил пыткой и в заключение плюнул и назвал меня извергом рода человеческого. Едва успел он произнести этот милый эпитет, как явился в полном мундире капитан Косарев и сделал мне палочный выговор за то, что я опоздал на ученье. Тем и кончилось это позорное сновидение. Меня разбудил гром падающего якоря, то есть цепи, перед Ураковским перекатом.

Пользуясь сей непродолжительной стоянкой и продолжительным тихим переходом через сей Ураковский перекат, я нарисовал белым и черным карандашом довольно удачно портрет Михайла Петровича Комаровского, будущего капитана будущего парохода А. Сапожникова, за то, что он подарил мне свои бархатные теплые сапоги.

В 10 часов «Князь Пожарский» положил якорь перед Гремячевским перекатом.

За ужином Нина Александровна [Сапожникова] наивно рассказывала содержание «Дон Жуана» Байрона, который она прочитала на днях в французском переводе, и еще милее и наивнее просила своего мужа учить ее английскому языку.

16 [сентября]

СОБАЧИЙ ПИР

(Из Барбье)

Когда взошла заря и страшный день багровый,

Народный день настал;

Когда гудел набат и крупный дождь свинцовый

По улицам хлестал;

Когда Париж взревел, когда народ воспрянул

И малый стал велик;

Когда в ответ на гул старинных пушек грянул

Свободы звучный клик!

Конечно, не было там [видно] ловко сшитых

Мундиров наших дней;

Там действовал напор, лохмотьями прикрытых,

Запачканных людей,

Чернь грязною рукой там ружья заряжала

И закопченным ртом

В пороховом дыму там сволочь восклицала:

Е.... м... умрем!

А эти баловни в натянутых перчатках,

С батистовым бельем,

Женоподобные, в корсетах на подкладках,

Там были ль под ружьем?

Нет! Их там не было, когда, все низвергая

И сквозь картечь стремясь,

Та чернь великая и сволочь та святая

К бессмертию неслась!

А те господчики, боясь громов и блеску

И слыша грозный рев,

Дрожали где-нибудь вдали за занавеской,

На корточки присев!

Их не было в виду, их не было в помине

При общей свалке там.

Затем, что, видите ль, свобода не графиня

И не из модных дам,

Которая, нося на истощенном лике

Румян карминных слой,

Готова в обморок при первом падать крике,

Под первою пальбой.

Свобода — женщина с упругой мощной грудью,

С загаром на щеке.

17 [сентября]

Вчера мне ничто не удалось. Поутру начал рисовать портрет Е. А. Панченка, домашнего медика А. Сапожникова. Не успел сделать контуры, как позвали завтракать. После завтрака пошел я в капитанскую светелку с твердым намерением продолжать начатый портрет, как начал открываться из-за горы город Чебоксары. Ничтожный, но картинный городок. Если не больше, так по крайней мере наполовину будет в нем домов и церквей. И все старинной московской архитектуры. Для кого и для чего они построены? Для чувашей? Нет, для православия.. Главный узел московской старой внутренней политики — православие. Неудобозабываемый Тормоз по глупости своей хотел затянуть этот ослабевший узел и перетянул: он теперь на одном волоске держится.

Когда скрылися от нас живописные грязные Чебоксары, я снова принялся за портрет. Но принялся вяло, неохотно. Принялся для того, чтобы его окончить, и кончил, разумеется, скверно. От этой первой неудачи я с досады лег спать и проспал прекрасный вид села Ильинского. Ввечеру, когда «Князь Пожарский» положил на ночь якорь и все успокоилось, я, чтобы хоть чем-нибудь вознаградить две неудачи, принялся переписывать «Собачий пир», как вошел в светелку А. Сапожников с Кишкиным и Панченко и ни с сего, ни с того составился у нас литературный вечер. Капитан наш вытащил из-под спуда «Полярную звезду» 1824 года и прекрасно прочитал нам отрывок из поэмы «Наливайко», а Сапожников из поэмы «Войнаровский». Потом Александр Александрович пригласил нас ужинать, и как это случилось в 12 часов, то за ужином оказалась именинница, а именно бабушка Любовь Григорьевна Явленская. Поздравили, и не один, и не два, а три раза поздравили. Потом начали отсутствующих именинниц поздравлять, и я-таки порядком напоздравлялся.

Несмотря на последнее вчерашнее событие, я сегодня проснулся рано и, как ни в чем не бывало, принялся за свой журнал и, пока братия еще в объятиях Морфея, буду продолжать «Собачий пир» до новой перепойки.

С зажженным фитилем, приложенным к орудью,

В дымящейся руке!

Свобода — женщина с широким гордым шагом,

Со взором огневым,

Под гордо вьющимся по ветру красным флагом,

Под дымом боевым;

И голос у нее не женственный сопрано:

Но жерл чугунный ряд,

Ни медь (звон) колоколов, ни палка барабана

Его не заглушат!

Свобода — женщина, но в сладострастье щедром

Избранникам своим верна,

Могучих лишь одних к своим приемлет недрам

Могучая жена.

Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях,

А не гнилая знать,

И в свежей кровию дымящихся объятьях

Ей любо трепетать.

Когда-то ярая, как бешеная дева,

Явилась вдруг она,

Готовая дать плод от девственного чрева

Грядущая жена.

И гордо вдаль она при кликах исступленья

Свой совершала ход,

И целые пять лет горячкой вожделенья

Сжигала свой народ!

А после кинулась вдруг к палкам, к барабану,

И маркитанткой в