Боль - Цруя Шалев

Он припарковался рядом, на стоянке для жильцов дома, помог ей выйти из машины и поддержал ее, когда она входила в лифт, который в следующий миг открылся в ее гостиной, а оттуда, уже одна, она осторожными шажками прошла в комнату Альмы, испытывая глубокое отчуждение от этой квартиры вместе с ее обитателями. Дверь в комнату Микки, слава богу, была закрыта, и ей не пришлось предстать перед ним принадлежащей другому мужчине и другому времени. Омер тоже спал, и она, со вздохом рухнув на кровать своей дочери, подумала, что вернулась из долгого странствия, но не к себе домой, а на некую станцию по дороге, вроде постоялого двора, – ведь ее долгое странствие только начинается.

Закрыв глаза, она прислушивалась к звукам дома – к шагам в коридоре, к открывающемуся и закрывающемуся холодильнику, к поднимающемуся лифту, его расходящимся и сходящимся створкам, и только когда воцаряется тишина, она осторожно, как гость, который предпочитает не сталкиваться со своими хозяевами, выглянула из комнаты. Похоже, они вышли вместе: Микки на работу и Омер в школу, – и все же она озиралась, чтобы не быть застигнутой врасплох, изучая их утренние следы. Сама она вчера вечером не оставила никаких следов, забрав в комнату все компрометирующие вещи: платье, сумочку и, конечно же, свой сотовый, за одну ночь освоив необходимые меры предосторожности. Она выстирала платье, отмыла собственную кожу, залив тело гелем для душа, а волосы – шампунем, замазала макияжем царапины от веток, надела чистую ночную рубашку. Все, теперь она была готова к встрече с ними, готова и бдительна, потому что каждый, у кого есть тайна, должен быть бдителен и всегда настороже, даже во сне. Но есть вещи, которые не смыть мылом, – например, то, что все твое естество переменилось, что все внутри нежданно-негаданно ожило и расцвело! Какой макияж способен это скрыть? Она вернулась в постель с чашкой горячего чая и куском хлеба с медом, вновь и вновь склеивая свои бумажные кольца.

Как он стоял там, вперив в нее вопрошающий взгляд, и складка между бровями делалась все глубже! Как она медленно шла к нему навстречу, пока ее руки не обвили его шею трепетным объятием, а он, к ее изумлению, ответил ей, обняв ее, и она, не видя его лица, спросила: «Это ведь ты, правда?» – и он прошептал: «Подожди меня», – и проводил ее до двери, и она действительно ждала, столько часов, пока он не пришел к ней, и она поспешила за ним в ледяную приемную, и там они открылись друг другу, как Иосиф открылся своим братьям. И как она нашла его в доме матери, как он лежал рядом с ней на земле под сливой. Как она заново встретила его знакомое, драгоценное тело, как будто никогда не отдалялась от него, как он ехал за ней до самого дома, как сопровождали ее фары его машины, словно два горящих глаза. И все это произошло в один-единственный день, если и вправду произошло, – слишком все было хорошо, слишком легко, слишком противоречило всему тому, что она узнала о жизни… Тут пискнул сотовый, и она бросилась читать только что пришедшее сообщение.

«Как ты себя чувствуешь, любовь моя?» – спрашивал Боль, и Ирис глазами и пальцами ласкала посланные им буквы.

«Больна и счастлива», – написала она.

«Ты одна? Можно заскочить к тебе на минутку?»

Потрясенная такой возможностью, она ответила сразу же, всеми имеющимися в сознании словами:

«Да, конечно, безусловно, обязательно, непременно приходи!»

Чтобы он не почувствовал ни малейшего колебания или опасения с ее стороны – именно потому, что она чуть-чуть побаивалась. Да, она одна, она ждала его вот уже почти тридцать лет, и Микки на работе, и Омер в школе, шанс, что кто-нибудь из них вдруг вернется поздним утром, почти такой же ничтожный, каким был ее шанс снова встретиться с ним. И она поспешила разгладить волосы горячими щипцами, хранящимися для особых случаев, в спешке накрасилась, и, пока она выбирала платье, которое ей больше к лицу, чем старая ночная рубашка, раздался звонок. Ирис задрожала от восторга: он здесь, он пришел! Закашлявшись, она крикнула в домофон:

– Эйтан? Я отправляю тебе лифт.

Но там никого не было, а звонок продолжал звонить, пока до нее не дошло, что это дверной звонок, которым они так редко пользовались. Открыв дрожащими руками дверь, она рухнула в его объятия. Тело ее горело в лихорадке, сердце билось от волнения.

– Ты шел пешком на шестой этаж? Почему не на лифте? – спросила она, прижимаясь щекой к его плечу, словно нет вопроса важнее.

– Я никогда не пользуюсь лифтами, в них полно микробов.

Но микробов во рту Ирис Эйтан, похоже, не боялся – взяв ее за подбородок, он припал к ее рту, сминая губами ее губы: казалось, сейчас он проглотит своим изголодавшимся ртом все ее тело. Сквозь тонкую рубашку она ощущала его руки на своих грудях, что вскормили двух детей, не имевших к нему никакого отношения. Но до него ни один мужчина к ее груди словно бы не прикасался.

Она снова оказалась в его объятиях, снова принадлежала ему: между ног разгоралось пламя, все тело таяло от близости к его телу – она целиком принадлежала Эйтану, как тогда, в юности, и как никогда не принадлежала больше никому. Она задыхалась под его пальцами, ее кожа трепетала от его прикосновений. Ирис едва устояла на ногах, когда он, чуть отклонив назад ее туловище, принялся страстно целовать ее горячие груди под ночной рубашкой. Наслаждение было таким пронзительным, что Ирис уже не помнила, где она. Даже появление Микки ее не остановит, даже если Омер внезапно выйдет из своей комнаты и ошалеет от увиденного, она не откажется от этого безмерного наслаждения, не оторвется от его тела, полностью, с головы до ног слившегося с ее телом. Такова природа притяжения, так уж мы созданы: две частицы магнитного поля, явление природы, с которым ничего нельзя поделать… Она поймала себя на том, что, задыхаясь, оправдывается вслух.

– Что ты говоришь? – рассмеялся он ей в ухо, и она шепнула в ответ:

– Ничего, у меня бред от жара. Давай присядем на минутку.

Она повела его к дивану, но не успели они сесть, не успела она высвободить руку из его руки, как услышала знакомый звук останавливающегося лифта. Двери открылись, и перед ее испуганными глазами явилась Шула, их помощница по дому.

На работу Шула всегда приходила нарядная – высокие