Мы - Дэвид Николс

— Что ж, честно говоря, твое отношение мне кажется вполне дерьмовым. — В наступившей тишине мои слова не стали менее резкими.

Другие точки зрения легче воспринимаются с расстояния. Время позволяет нам отодвинуться подальше и рассмотреть вещи более объективно, менее эмоционально, и теперь, вспоминая разговор, мне ясно, что я отреагировал чересчур бурно. Я родился через пятнадцать лет после окончания войны, и все равно она набросила тень на мое детство: игрушки, комиксы, музыка, развлечения, политика, она была во всем. Бог его знает, каково было моим родителям видеть весь тот ужас их ранней юности, воплощенный в ситкомах и детских играх. Разумеется, они не подавали виду. Среди нескольких вещей, над которыми отец мог посмеяться, были и нацисты. Если потеря деда и огорчала его, то он это скрывал, как скрывал все сильные чувства, за исключением гнева.

Мой сын, наоборот, принадлежал к поколению, которое не делило страны на союзников и гитлеровский блок, не судило людей в зависимости от лояльности их прародителей. Война вошла в жизнь Алби только в виде компьютерных стрелялок. Может быть, это действительно здоровый взгляд на вещи. Может быть, в этом и заключается прогресс.

Но тогда, в поезде, мне это не казалось прогрессом. Скорее, было больше похоже на неуважение, невежество и самоуспокоенность, я так прямо ему и сказал, а он в ответ отшвырнул книгу на столик, буркнул что-то себе под нос, перелез через Конни в проход и смылся.

Мы подождали, пока остальные пассажиры вновь не уткнутся в свои газеты.

— Ты в порядке? — тихо спросила жена, как обычно спрашивают «Ты с ума сошел?».

— Со мной все чудесно, благодарю. — Мы проехали молча два или три километра, прежде чем я произнес: — Ясно, что во всем виноват я один.

— Не полностью. Примерно восемьдесят на двадцать.

— Нет необходимости спрашивать, в чью пользу.

Промелькнуло еще два километра. Она взялась за книгу, но страниц не переворачивала. Поля, склады, еще поля, задние дворы домов.

— Тем самым я имел в виду, что иногда ты могла бы поддержать меня в этих спорах.

— Я поддерживаю, если ты прав.

— Не припомню ни одного примера…

— Дуглас, я соблюдаю нейтралитет. Я Швейцария.

— В самом деле? Потому что лично мне совершенно ясно, на чьей ты стороне…

— Я ни «на чьей стороне». Сейчас не война! Хотя, Бог свидетель, иногда мне кажется, что мы действительно ведем военные действия.

Мы проехали через Брюссель, но я почти ничего не могу сказать о нем. Взглянув налево, я увидел парк и промелькнувший Атомиум, стальную конструкцию, созданную для Всемирной выставки, пятидесятую версию современного мира. Вот ее бы я с удовольствием посмотрел. Но в ту минуту я смог из себя выдавить только одно:

— Я нахожу такое отношение никуда не годным.

— Я все понимаю. — Конни погладила меня по руке. — Но он молод, а ты говорил так… напыщенно, Дуглас. Совсем как какой-нибудь старый хрыч, призывающий вернуться к воинской повинности[31]. А знаешь, на кого ты был похож? Ты говорил совсем как твой отец!

Раньше я такого не слышал. И не ожидал услышать. Мне понадобится какое-то время, чтобы это переварить, но Конни продолжала:

— Но почему ты не можешь смотреть на вещи проще? Нет, ты будешь без конца придираться к Алби. Я знаю, сейчас у тебя трудный период, Бог свидетель, и у меня тоже, но ты то полон энергии, то в депрессии, то сходишь с ума, то болтаешь без умолку, то поднимаешь бурю. Это… тяжело, очень тяжело. — И, понизив голос, добавила: — Ты себя нормально чувствуешь? Будь честным. Ты сможешь выдержать это путешествие или нам всем вернуться домой?

Я нашел его, когда мы пересекали Антверпен, он сидел на высоком стуле у буфетной стойки и поедал чипсы «Принглс» прямо из упаковки. Глаза у него, как я заметил, были слегка красные.

— Вот ты где!

— Вот где я.

— Ищу тебя от самого Брюсселя! Даже подумал, что ты сошел с поезда.

— Нет, я здесь.

— Не слишком рано для чипсов?

Алби вздохнул, и я решил не заострять на этом внимания.

— Война — эмоциональная тема.

— Да. Знаю.

— Кажется, я вышел из себя.

Он перевернул пакетик и вытряхнул остатки чипсов себе в рот.

— Твоя мать считает, что мне следует извиниться.

— А ты должен делать все, что говорит мама.

— Нет, я сам хочу. Я хочу извиниться.

— Все нормально. Проехали. — Он облизнул палец и начал подбирать крошки со дна.

— Так ты идешь, Эгг?

— Через минуту.

— Ладно. Ладно. Рад, что увидишь Амстердам?

Он дернул плечом:

— Жду не дождусь.

— Да. Я тоже. Я тоже. Что ж… — Я опустил руку на его плечо и тут же убрал. — Увидимся через минуту.

— Пап!

— Что, Алби?

— Я бы пошел с тобой на военное кладбище, если бы ты захотел. Просто есть другие места, с которых я бы предпочел начать.

— Хорошо, — сказал я. — Постараюсь запомнить. — Я огляделся, пытаясь решить, чем бы таким зацементировать перемирие. — Хочешь еще чего-нибудь? У них тут есть вафли. Или «Киндер буэно»?

— Нет, мне же не шесть лет.

— Действительно, — сказал я и вернулся на место.

Вот, пожалуй, и все, что случилось с нами в Бельгии.

Я здесь бывал и раньше, один раз с Конни, а также на конференциях, поэтому мой опыт был несколько односторонним, причем воспринимать Амстердам как город греха для меня было так же странно, как считать, что Челтнем — это средоточие наркопритонов. Оба облика Амстердама, благопристойный и сомнительный, явились нам почти сразу, пока мы волокли наши чемоданы по улицам, ведущим на запад от центрального вокзала к каналу Кайзерграхт; прекрасные, высокие дома семнадцатого века, незашторенные окна гостиных и кухонь с медными сковородками, маленькие сувенирные лавки, торгующие блокнотами и свечами, витрины с розовой подсветкой и с проститутками в бикини, пьющими чай из кружки, булочная, кафе, заполненное обкуренными скейтбордистами, магазин велосипедов. Амстердам был законодателем мод для европейских городов; архитектор, возможно босой и небритый. Привет, парни, зовите меня Тони! — говорит Амстердам своим детям и наливает каждому по кружке пива.

Мы пересекли мост у Херенстраат.