Московские повести - Лев Эммануилович Разгон

на болезнь графа Толстого и исход таковой созывом сходок, имею честь просить Ваше превосходительство принять все зависящие от Вас меры к недопущению резолюций с порицанием Святейшего Синода и правительства.

Прошу принять уверения в совершеннейшем моем почтении и искренней преданности.

Московский градоначальник генерал-майор Андрианов».

Когда ректор прочитал эту подлую записку, у всех профессоров было ощущение, будто им наплевали в лицо!.. Умирает самый великий человек столетия, равного которому нет ни в России, ни во всем мире... А этим господам, ничтожествам, только одна забота: как бы не сказали худого слова о Синоде, отлучившем Толстого от церкви, о правительстве, конфискующем произведения великого старца. И когда случилось то, что градоначальник назвал «исход таковой», когда весь мир погрузился в траур по Толстому, можно ли было удивляться скорби студентов, их естественному желанию собраться, выбрать делегацию на похороны, выразить свои чувства... Должно же было хватить ума отнестись к этому спокойно! В день, когда появилось сообщение о смерти Толстого, студенты обратились к ректору с просьбой разрешить сходку памяти Толстого. Даже трусливый Мануйлов не посмел отказать! А профессорский совет постановил десятого октября отменить занятия в знак траура. Конечно, все сколько-нибудь порядочные профессора выполнили это постановление, не явились на занятия, кроме двух-трех подлецов черносотенцев из юридического и медицинского. А студенты подлость назвали подлостью... Во дворе толпа студентов пела «Вечную память», а другие врывались в аудитории, где перед несколькими белоподкладочниками читали свои лекции эти прохвосты с профессорскими званиями... И вот уже появляются на углу Никитской и Долгоруковского конные стражники, жандармы... На другой день и того хуже... В юридическом корпусе собралось более двух тысяч студентов, принимают резолюцию против вчерашних избиений и арестов студентов, а в это время эскадрон жандармов берет приступом Университет — как на войне... А дальше — дальше все хуже и хуже... Забастовки студентов в знак протеста, аресты, исключения; студентов, как стадо, загоняют в Манеж, их избивают, Курсисток — женщин! — бьют нагайками!..

На этом семестр и окончился, дальше уже ничего, кроме ужаса, не было. Волнения прокатились по всем русским университетам, по всем высшим учебным заведениям. Какие-то болваны решили мобилизовать студентов-черносотенцев, этих совершенных выродков, натравить их на других студентов... В Одессе студенты-черносотенцы стреляли в своих сокурсников, убили одного, нескольких ранили... Как в этих условиях могли студенты спокойно заниматься наукой?! На кафедре физики политикой почти не занимались, были заняты одной лишь наукой. И Лебедев строго относился к тому, кто пытался делить увлечение наукой с увлечением чем-то другим. Но здесь он не мог сделать никому ни одного замечания: речь шла не о политике, черт возьми, — о порядочности!..

Мануйлов тогда собирал профессорский совет чуть ли не каждый день и зачитывал то длинные письма от попечителя, то множество предписаний от начальства: от министра, от градоначальника, от губернатора... Проректор Минаков читал эти идиотские документы часами. Сидя в своем кресле в дальнем углу зала заседаний, Лебедев раскачивался от поднимающейся боли в груди и, будто сквозь тяжелый сон, слышал, как настойчиво бубнит Минаков тягучие, писарские, недостойные интеллигентного человека фразы:

«...вследствии пропаганды и раздражения умов...»

«...учились дурно и показывали большое презрение к занятиям...»

«...по возникшему вопросу нахожу совершенно справедливым на точном основании параграфа...»

«...по содержанию изложенного в представлении Вашего превосходительства, имею честь уведомить...»

«...во исполнение Высочайшего повеления...»

«...из сего, Ваше превосходительство, усмотрите...»

Главное, что возмущало тогда Лебедева, это желание всех этих начальников — больших и малых — взять в свою компанию профессоров, людей интеллигентных, не имеющих никакого отношения к делу этих господ: арестам, исключениям, репрессиям самого разного рода. Да неужели мало на Руси карателей: жандармов, полицейских, стражников, прокуроров и товарищей прокурора, градоначальников, исправников, охранников всех мастей, — чтобы еще обязательно заставлять заниматься этим делом людей науки!.. Они обязательно хотят, чтобы не было в России ни одного незапачканного, ни одного порядочного человека!

...Это ничтожество попечитель, действительный статский советник Александр Маркелович Жданов, им, как провинившимся школьникам, вычитывал:

— ...Вы, господа, являетесь государственными служащими и должны помнить свои обязанности перед императорским правительством, коему имеете честь служить...

А он бы рад служить не в императорском университете, а в другом — не императорском! Господи! Это же надо уметь — сделать ему противным великий, основанный Ломоносовым университет, сделать противными эту улицу, этот маленький городской квартал, где собралось для него столько значительного, родного... А теперь Моховая, Никитская, Долгоруковский — это всё места, где торчит полиция, где избивают студентов, где не дают, где совершенно не дают заниматься наукой тем, кто этого хочет, кто к этому способен!..

Как хорошо, что, кроме Моховой, есть в Москве и другие места... что есть Волхонка…

ВОЛХОНКА

...В университете шутили: «И вас тянет на запад?» Да, если идти по Моховой прямо на запад, то очень скоро, за Румянцевским музеем, за Знаменкой, начиналась узкая и шумная Волхонка. Поток экипажей со Всехсвятской, ломовых дорог с Болотной через Большой Каменный мост шел на Волхонку. На этой коротенькой улице жили художники, их работы продавались тут же в маленьких магазинах, где торговали старыми книгами и разными старыми вещами, совсем как в романе Диккенса «Лавка древностей»... После Антипьевского переулка Волхонка становилась спокойной, даже величественной. Справа стояла гранитно-мраморная громада нового Музея изящных искусств имени императора Александра Третьего. Слева, за извилистым переулком, который шел к набережной, к семейной церкви Малюты Скуратова, раскинулась огромная площадь с одной из самых больших достопримечательностей Москвы — храмом Христа Спасителя. Его могучий позолоченный купол, видимый на сорок верст в округе, опирался на высокие белокаменные стены с рельефами, нишами, в которых стояли статуи. Это был настоящий образ богатой и широкой старой русской столицы...

Так вот, там, за музеем Александра Третьего, и начинались корпуса другого московского университета. Не императорского, а народного... Да, он так и назывался: «Московский городской народный университет имени А. Л. Шанявского». Пусть не думают, что только в Америке частные лица могут раскошеливаться!.. Богатый, очень богатый генерал Шанявский все свое состояние, несколько миллионов, оставил на то, чтобы в Москве существовал народный университет, где люди могли бы получить образование, не имея ни гимназической подготовки, ни денег для того, чтобы оплачивать занятия. В этот университет принимали всех, без различия национальности, сословия, образования, пола…

К четвертому году своего существования в нем обучалось около двух с половиной тысяч человек. Больше